Испанский вариант
Шрифт:
— Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.
Гейдрих посмотрел на часы:
— Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.
И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:
— Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру,
Гейдрих вошел к Риббентропу. Они молча поздоровались. Гейдрих сказал:
— Мой дорогой Риббентроп, перед тем как я начну мучить вас вопросами координации нашей работы, мне хотелось бы спросить: известно ли вашему ведомству, что журналист Ян Пальма в течение трех лет посещал марксистский клуб в университете?
— Мне неизвестно это, и мне занятно узнать, о чем думал ваш Лерст, когда представлял мне Пальма в Лондоне?
— Лерст не всевидящий. Мой аппарат раскопал на Пальма интересный материал… Мы начали серьезно смотреть за этим газетчиком…
Риббентроп почувствовал, что холодеет: он вспомнил конец беседы с Пальма. Он не мог сказать об этом Гейдриху, он подставил бы себя под удар.
— Нет, я не верю этому, — сказал министр, — мало ли кто грешил в юности марксизмом? Пальма делает в высшей мере полезное для нас дело…
— Тем не менее я отчитал Лерста и поручил ему заняться газетчиком. Он его первым узнал, ему и отвечать…
— Погодите, а что у вас есть конкретно против Пальма?
— Он был с красными в Вене, он контактировал в Праге с русским писателем Борцовым, потом он внезапно воспылал любовью к нам… Я не очень-то верю таким амплитудам… Я верю только в последовательность.
— Он мог метаться…
— Вот мы и займемся его метаниями… Меня редко подводит интуиция, поверьте, мой дорогой Риббентроп…
Бургос, 1938, 6 апреля, 15 час. 44 мин
Штирлиц отпер дверь комнаты, где лежал Пальма, и, остановившись на пороге, сказал:
— Хватит валять дурака! Я сейчас прикажу забрать отсюда эту тахту, — лежите на полу! Хаген! — крикнул он яростно. — Где Хаген?!
— Он отдыхает, — ответил дежурный по коридору. — Он очень устал.
Штирлиц раздраженно захлопнул дверь, взял стул, придвинул его к изголовью софы и подмигнул Пальма.
— Громко заявляйте протест по поводу Хагена, — шепнул он, — и слушайте при этом меня, я буду говорить очень внятно, хотя и шепотом.
Пальма начал гневно браниться, сосредоточенно глядя в лицо Штирлицу, а главное, на его губы — тот произносил каждое слово округло и четко:
— Республиканцы либо подменят самолет, либо совершат налет на эту богадельню. Если выберут второй путь, я не отойду от вас ни на шаг. Пистолет я вам дам перед самой операцией. Сегодня вечером, когда вернется ваш друг Хаген, мы станем допрашивать вас вдвоем, а может быть, я приглашу еще кого-нибудь третьего. Я буду мучить вас светом: прожектор в глаза — заранее извините
— Ол райт, — шепотом поправил его Пальма. — О'кей — это американский вульгаризм…
— Все! — закричал Штирлиц. — Хватит! Мне надоело выслушивать ваши жалобы! Будущее в ваших руках! Ясно?! Даю вам два часа на размышления — потом пеняйте на себя!
«Он здорово постарел за эти два года, — думал Пальма, наблюдая, как на него зло кричит Штирлиц. — Мне трудно, а каково ему, бедняге? Когда мы в первый раз увиделись, он был ведь без единого седого волоска».
Берлин, 1936
Пальма тогда вернулся в «Адлон» и встретил в холле Петериса и Ванга. Они ехали на отдых в Ригу через Берлин. Ян бросился к ним, обрадовавшись, но в глазах у друзей он увидел холодное недоумение, и все сразу понял, и остановился возле них, чуть улыбаясь:
— Привет дипломатам!
— Привет борзописцам, — ответил Гэс. — Или теперь при встречах с тобой следует говорить не «привет», а «хайль»?
— Нет, можете просто называть меня «фюрер», — ответил Ян. — Кого ждете? Пошли ко мне — есть виски.
— Спасибо, — ответил Ванг, — мы ждем приятеля.
— Ну хорошо, ну ладно, — поморщился Ян, — мы разошлись в воззрениях. Но давайте хотя бы выслушаем друг друга.
— Здесь всюду записывают разговоры, — ответил Петерис, — мне не хочется, чтобы гестапо занесло в свою картотеку мой голос — я брезглив.
— Меня не записывают. Я пропагандист идей Германии. А выслушать друг друга нам стоит.
— Пожалуй, что нет, — ответил Петерис. — Тем более что мы собираемся съездить в Москву, в эту цитадель варварства… Мы боимся бросить на тебя тень.
— Нехорошо так, — сказал Ян. — Недемократично, по-моему. Всякий волен верить в свои идеалы.
— Фашизм стал твоим идеалом? — удивился Ванг. — Я не предполагал, что скотство поддается идеализации.
— Можно подумать, что, вернувшись в Лондон, вы уговорите Чемберлена подписать с Кремлем договор о совместном отпоре Гитлеру, — жестко сказал Пальма. — Вы поохаете, поахаете, расскажете, как вам понравилось в столице социализма, но по-прежнему будете выполнять все указания ваших шефов. Не изображайте из себя принципиалов, парни. Вы такие же мыши, как и я, только несколько благопристойнее.
— Молчать — это все-таки лучше, чем прославлять. Мы — молчим, ты — прославляешь, — сказал Ванг.
Петерис поморщился:
— Пассивная молчаливость — тоже скверная штука.
— Голос не мальчика, но мужа, — сказал Ян. — Так что — зайдем ко мне?
— Ты иди, — сказал Ванг Петерису, — а я побуду здесь. Иди, если тебе хочется нахлестаться с ним виски. Я могу купить себе виски сам. Пока еще могу…
Петерис, однако, не пошел.
Ян поднялся к себе, налил стакан виски, добавил холодной воды из крана, хотел было выпить, то, посмотрев на часы, зло швырнул папку на кровать и тихо, смачно выругался.