Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
Шрифт:
Казалось бы, текст этот настолько прозрачно внятен, что вовсе не нуждается в каком бы то ни было толковании. И все-таки... Здесь-то и начинается Абеляр - ученый человек, Абеляр читающий.
Абеляр утверждает: тем, кто лишен разума, - и тем помогут свидетельства священного Писания.
Между тем свидетельства священного Писания - первый и последний аргумент, и потому скорее не столько средство для целей поучения, сколько то, против чего (по всевозможным соображениям) не попрешь и с чем ничего не поделаешь. А для учительско-ученического дела есть диалектика (и это говорит не Абеляр, а куда более авторитетный Августин), которая есть "наука наук" и которая "учит учить" и "учит учиться". И самое главное - "может творить знающих".
С этого места абеляровского текста, собственно, и должно начаться формирование способа творить "знающих" - умеющих читать.
Далее следуют, если можно так выразиться, методологические основания, оправдывающие возможность такого урока.
Прежде всего (вновь ссылка на Августина): учитель, который учит учить, апеллирует "не к телесным чувствам, а к разуму души, где царят наука рассуждения и наука числа". Не к зрению, но к слуху: не видом, но словом.
Но наука рассуждения может предстать в двух обличьях: обманном (софистическом) и истинном (надо думать, диалектическом). Как в этом случае быть, то есть как отличать (или: как выучиться умению отличать) сие? Только выучившись правильно читать текст.
Для начала ответ очень прост: нужно в придачу к диалектике знать и софистику; но не для обмана, конечно, а для различения по контрасту.
Выучиться отличить, дабы потом - в ходе чтения - отсеять. И тогда уже для умения различить по противоположности одного разума мало. Нужна благая весть (и здесь снова опорная ссылка на Августина: "Просите, молясь, ищите, рассуждая, стучитесь... вопрошая". Но... молясь. Нужна, к разуму в придачу, и благодать. Вера спервоначалу остается подспорьем в чтении. Надежда на благодать, которая должна снизойти. И потому молитесь. Молитва как человеческий, непосредственно с текстом не связанный живой жест живого жизнеповедения, входящий, конечно же, в жизнеповедение учителя. Это опять Августин, но процитированный Абеляром и потому пользующийся у него пока что полным доверием. Цитата - опора и цитадель.
Но урок научения различить софизм и диалектически обоснованную правду был бы незавершенным (и потому недействительным), если бы не завершился Первословом - не стал бы этим словом, не обрел бы в нем свою окончательную и подлинную жизнь - Смысл - и не положил бы в свете истины все виды лжи на воспитанный в вере и обученный диалектике слух, слушающий слово-свет. "Наконец, кто же не знает..." - риторически вопрошает Абеляр. После чего следует, опять-таки со ссылками на Августина (сколько можно?
– А можно сколько угодно), филологически чистое различение логоса и софии в игре различающихся синонимически-антонимических отождествлений. София - логос. Именно этот "софийный" логос и есть "величайшая мудрость наивысшего отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мирской "любви к любви в отношении его самого". Тогда те, кто таким вот образом учатся, делаются (точнее: их делает "величайшая мудрость наивысшего отца") "истинными христианами и истинными философами". То есть умеющими правильно жить и разумно (правильно) рассуждать. Умение читать текст ради его смысла оказывается просветленным разумом и верой. Мирская любовь пресуществилась в любовь к богу, просветившись "светом истинной мудрости". Как будто без чуда. Только учительско-ученическими усилиями разума. Потому не пресуществилась, а сделалась.
Но... есть и другой текст. И тоже Абеляра: "История моих бедствий". И там, в этом другом, отнюдь не ученом тексте Абеляр обратился от мирской любви к Элоизе к неземной любви к богу. Но только иначе: предательским и зверским оскоплением, а не "величайшей мудростью наивысшего отца". (А Элоиза не обратилась.) Иная, неученая, жизнь стала иным, тоже неученым, текстом. Но автор-то один: Петр Абеляр - влюбленный поэт, несчастный человек, ученый книгочей... (Здесь было бы уместно заметить, что так называемая живая жизнь истории Абеляровых бедствий вовсе не
Как будто без чуда... Но ознаменовано, увенчано, завершено обращение в истинных философов (истинных христиан) через любовь и в "наивысших логиков" через "добродетель разумных доказательств" все-таки чудом, но явившимся не кому попало, а лишь умеющему читать, и сделавшим "свет истинной мудрости" и впрямь видимым: когда святой дух сошел на собравшихся вместе апостолов, над головой каждого из них вспыхнуло по огненному языку, "дабы сообщить им любовь и красноречие на всякого рода языках".
Конечно же, чудо. А борьбу с ним, с этим чудом, - приручение чуда посредством учительского своего дела - Абеляр продолжает, опираясь и здесь на священное Писание. Чем укрепил Иисус Христос веру в себя?
– "Не только могуществом чудес, но особенно силой слов" (там же). Христос - пример для нас не только в сфере жизнеповедения, но и в сфере диалектической ученой дидактики ("при помощи разумных доказательств...").
Чудеса чудесами. Но... "особенно силой слов". Знамений чудес может не хватить (чудо есть деяние). Тогда-то должно побеждать словами, но только особым образом сложенными в разумные доказательства.
– Умением читать.
Но чудо может быть сотворено дьявольским наваждением (и здесь ссылка на текст Писания). Как отличить божье чудо от дьяволова? Во всяком случае, ученость Абеляра ничего для такого различения не предлагает. Что же до выяснения софизмов, пробравшихся в речь и затаившихся среди обоснованных доказательств, то для всего этого есть наука логики - "наука о доказательстве в рассуждениях", которая особенно важна "для исследования всякого рода вопросов, встречающихся в священном Писании" (и здесь ссылка на Августина).
Так завершает Петр Абеляр этот текст, назначенный стать, как мы бы сейчас сказали, чем-то вроде методологического введения в науку чтения текстов (в том числе священных). Собственное же наставление в этом книгочейском деле, может быть, главном деле всей ученой жизни Абеляра, еще только предстоит. Оно - в трактате "Да и нет", и в частности - в "Прологе" к нему. Вот он, с некоторыми сокращениями (что сокращено - скажу позже):
"Хотя при столь великом множестве слов нечто, высказанное даже святыми, кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу, нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир согласно тому, как написано: "Святые будут судить народы", и опять: "Воссядете и вы, судящие". Да не дерзнем мы обвинять как лжецов или презирать как заблуждающихся тех, о которых сказано Господом: "Кто слушает вас, слушает меня; кто вас презирает, меня презирает". Итак, имея в виду свою собственную слабость, признаем, что скорее нам не хватает благодати при разумении, нежели то, что ее не хватало при написании у тех, кому самой истиной было сказано: "Ведь не вы говорите, но дух отца вашего говорит в вас".
Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено писавшим, нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам всего более препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в одном, то в другом значении? Ведь как в своих мыслях, так и в словах каждый из них был весьма плодовит. И так как, согласно Туллию (Цицерону.
– В. Р.), тождество во всем является матерью пресыщения, то есть рождает отвращение, то надлежит изменять сами слова по отношению к одному и тому же предмету и не обнажать все посредством общеупотребительных и обычных слов, ибо, как говорит блаженный Августин, все прикрывается, чтобы не обесцениться, и тем более бывает приятно то, что с большим старанием исследуется и что трудней постигается.