Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Рабинович Вадим Львович

"Чего вы волнуетесь? Чего вы на стену лезете? Кто вам внушил, что белый цвет означает веру, а голубой - стойкость? "Одна никем не читаемая и не почитаемая книга под названием Геральдика цветов, которую можно купить у офеней и книгонош", - скажете вы".

(Имеется в виду и в самом деле трактат "Геральдика цветов", написанный около 1458 года герольдом короля Альфонса V Арагонского Сисилем и попавший в Париж в 1526 году.
– Так толкуют это место комментаторы романа Рабле.) [Её автором владело] "...может статься, самомнение, ибо

он, не приводя никаких оснований, доводов и причин, опираясь только на свои собственные домыслы, осмелился предписать, как именно надлежит толковать цвета, - таков обычай тиранов, которые в противоположность людям мудрым и ученым, почитающим за нужное приводить веские доводы, стремятся к тому, чтобы здравый смысл уступил место их произволу; а может статься, глупость, ибо он воображает, что, не имея доказательств и достаточных оснований, а лишь следуя его ни с чем не сообразным догадкам, люди станут сочинять себе девизы".

Развенчание цветовой геральдической ученой педагогики. А вот и того хлеще:

"Вот до чего дошли эти придворные щеголи и суесловы! Если они избирают своим девизом веселье, то велят изобразить весло; если кротость - то крота; если печаль - то печать; если рок - то бараний рог; если лопнувший банк лопнувшую банку; если балкон, то - коней на балу; если восторг; то - воз и торг...

Исходя из тех же самых домыслов... я мог бы велеть нарисовать горчичницу в знак того, что я огорчен, розмарин - в знак того, что меня разморило..."

Дальше ехать было уже некуда. Средневековая ученость осмеяна "повсесердно и повсеградно". Грядет радикальная реформа этой учености. На выходе Новое время с его наукой о причинно-следственной природе объективированных вещей в их сущностях и просветительским образованием (отдельно от исследований) в эпоху Просвещения и в последующие времена. (Правды ради замечу, что науке Нового времени непосредственно предшествовала не столько эта самая ученость, сколько четыре века между - природознание XIII-XVI веков.)

И тогда ясно, что Рабле смеется не над собственно средневековой ученостью в ее осмысленной - живой и драматически напряженной - цельности и полноте, а скорее над ее пародийно-гротескной тенью из поздне-средневекового театра теней, преувеличенно обозначивших предел и конец: слово-прием во имя смысла и смысл - порознь навсегда, потому что меж ними вот-вот восстанет иное: наука о сущностях вещей самих по себе, ставших предметом собственно ученых, собственно научных исследований.

И тогда такой вот шутовской финал, может быть, окажется не столько смешным, сколько грустным: прошедшее время бесследно уходить не должно. Таков категорический императив культурной истории.

А зонг?
– "Рождение и смерть слова":

Где он там, хозяин обезьяны?

Утонул.

Дюны сбиты. Тяжелы туманы.

Ветер дул.

Краем моря бедная металась.

Тощий хвост

Волочила. Солнце опускалось

На погост.

Чтобы новым утром, золотея,

Бить в тамтам.

И следить потерянного зверя:

Как он там?

Потерялась бедная, пропала.

Утонул.

Ухом

вывернутым припадала

Слушать гул.

Гулы волн и гладких чаек реи,

Слушать смерть.

Но пришли, сбежались ротозеи

Поглазеть.

На лице пещерном было вот что:

Боль и мгла,

Мгла и боль бессловья, потому что

Не произошла.

Это было на краю сознанья:

Всклень и вскользь.

Что-то человечье в обезьяне

Зачалось.

Вздыбились шерстинки за ушами.

Губы жмут,

Как ботинки... Шумно вопрошали:

Как зовут?

Лично видел: Слово затевалось.

Алфавит

Плавил нёбо. А гортань сплавлялась

В монолит.

Как же Вас зовут?
– Но тих и светел,

Окружён,

Зверь исчез, но перед тем ответил:

"Джон".

Лично слышал: кремень связной речи

Высек вдруг

Собственное имя человечье

Вслух.

Слово взмыло из кромешной бездны.

Высь прожгло.

Не воротишь. Потому что поздно.

Перешло.

Пережгло. И вот рука - не лапа.

Не инстинкт, а злость.

Плащ на плечи. На голову шляпа.

В руку - трость.

Утонул хозяин обезьяны,

Плавать лих.

Слово пробуравило туманы,

Встало в стих.

Но за первым - огненным - сто тысяч

Без огня.

Каждое бы следовало высечь

Из кремня.

Из темна одно всего сказалось

В чистый зык.

Все иные в уши набивались,

Вязли на язык.

Говорил их тот - в плаще который,

Сбросив шерсть:

"Жду Вас на пустые разговоры

Ровно в шесть.

Потому что с горем и бедою

Пополам

У меня одно, а всё другое

Хлам.

Потому что все слова вторые

Стырь и старь.

Третьи, пятые, сороковые

Весь словарь!"

Я за ним. Но плыл и плыл за на

Дивный гул ...

Не доплыл товарищ обезьяны.

Утонул.

POST SCRIPTUM

В согласиях или разногласиях с какими книгами складывала себя эта книга?

Справедливо начать перечнем тех сочинений, которые стали предметом специального аналитического чтения. Это тексты евангелиста Иоанна, Августина, Алкуина, Абеляра и его современников - Элоизы, Беренгария, Бернара Клервоского и менее известных, нежели этот святой, гонителей опального магистра; жития святого Франциска.

Начать ими, а уж потом перейти к фону и контексту: иным сочинениям, взятым по большей части фрагментарно, тех же авторов, а также их собеседников в большом времени европейских средних веков и, может быть, ближайшего постсредневековья.

И наконец, исследования двух последних столетий, когда время наших героев и в самом деле станет историческим временем в его дальней близости, странной естественности, живой жизнезавершенности тех, кто своё уже написал, а сказал не всё, потому что новых слушателей, которым есть что ответить, и вправду несчётно, покуда не пресекся человеческий род, подлинно живущий только в творческом общении с теми, кто был, есть и ещё будет.