Исповедь королевы

Холт Виктория

Я села и написала письмо Мерси. Я велела ему некоторое время держаться подальше от двора, потому что боялась, что австрийского посла будут считать врагом и он, несомненно, будет в опасности.

«Если бы мы могли забыть, где мы находимся и как мы сюда попали, то нам следовало бы радоваться настроению народа, особенно в это утро. Надеюсь, что если здесь нет недостатка в хлебе, то очень многое уладится… Никто не поверил бы в то, что произошло с нами за последние сутки, и что бы он ни представил себе, все это будет далеко до того, что нам пришлось вынести».

В мою комнату вошел король и сказал:

— Я

слышал, как народ аплодировал тебе. Это — конец революции. Теперь мы выработаем новый порядок, самый лучший для нас всех.

Я обняла его, хотя на самом деле не была согласна с ним. Каким бы мягким ни было в тот день настроение народа, все же я не могла забыть о том, что мы пленники. Когда я узнала, что нас собираются заставить переехать из Версаля в Тюильри, я сказала мадам Кампан: «Когда короли становятся пленниками, им недолго остается жить».

Настроение народа определенно изменилось, потому что в течение следующих нескольких дней из Версаля постепенно прибывала мебель. Столяры и обойщики весь день были на месте, и совсем скоро апартаменты, которые мы выбрали, стали выглядеть более пригодными для королевской резиденции. Наши королевские телохранители, отобранные из благородных семейств, были, разумеется, уволены и заменены людьми из Национальной гвардии Лафайетта. Для нас это было очень неудобно, так как эти люди были любопытны и дурно воспитаны и без всяких церемоний вторгались в нашу частную жизнь.

Я очень боялась, как бы мой сын не обидел этих гвардейцев, и внушала ему, чтобы он был с ними приветлив. Для него это было нетрудно. Он расспрашивал их и разговаривал с ними в такой манере, которую они не могли не найти очаровательной.

Он был уже достаточно большой, чтобы испытывать недоумение по поводу того, что произошло. Он сравнивал нашу теперешнюю жизнь с прошлой. Все мы в его присутствии старались скрывать свои опасения и пытались внушить ему веру в то, что все, что случилось с нами, было вполне естественным. Но он был слишком смышленый, чтобы верить этому.

Однажды он подбежал к королю и сказал:

— Папа, я должен сказать тебе что-то очень серьезное!

Его отец улыбнулся и ответил, что будет очень рад услышать об этом серьезном деле.

— Чего я не понимаю, папа, так это почему народ, который так сильно любил тебя, теперь вдруг разозлился на тебя. Что ты такого сделал, что они так сердиты? — спросил дофин.

Король посадил мальчика к себе на колени и сказал:

— Я хотел сделать народ более счастливым, чем он был. Но мне нужны были деньги, чтобы тратить их на войны. Поэтому я попросил деньги у народа, как это делают все короли. Но судьи, которые входили в парламент, были против этого. Они сказали, что только народ имеет право дать разрешение на это. Я попросил самых выдающихся граждан, отличающихся либо рождением, либо состоянием, либо талантом, приехать в Версаль. Это называется Генеральными Штатами. Когда они приехали, то попросили меня пойти на уступки, на которые я не мог пойти как из уважения к себе самому, так и из чувства справедливости по отношению к тебе, ведь когда-нибудь ты станешь их королем. В том, что произошло за последние несколько дней, виноваты злые люди, которые подстрекали людей к восстанию. Ты не должен думать, что в этом виноват народ!

Не знаю,

понял ли все это мальчик, но он серьезно кивнул. После этой беседы он, казалось, лишился значительной части своих детских привычек.

Продолжалась унылая зима. Мы приспособились к новому жизненному распорядку, который очень сильно отличался от нашего прежнего образа жизни. Версаль и Трианон, казалось, отодвинулись от нас на годы. Но и я тоже изменилась.

Мне было тридцать четыре, и я получила ужасный урок. Я начала понимать, что, если бы вела себя по-другому, народ не поносил бы меня так. Он не испытывал к королю такой ненависти, как ко мне.

Я настолько сильно изменилась, что специально выбрала апартаменты на первом этаже, чтобы можно было пожить отдельно от семьи, побыть одной и поразмышлять. Как странно, что я, никогда не обладавшая способностью сосредоточиться на теме, которая меня не интересовала, дольше, чем на несколько секунд, пыталась теперь разобраться в самой себе.

Я проводила целые часы, делая записи и излагая письменно го, что произошло в прошлом. Я продолжала делать это и потом. Это был единственный способ познать себя и проследить шаг за шагом тот путь, который привел меня туда, где я теперь оказалась.

Я изменилась. Из легкомысленной девчонки я превратилась в женщину. Это изменение было внезапным, однако не более внезапным, чем изменения в моей судьбе. Я чувствовала себя так, словно за сутки прожила целую жизнь, полную страданий и страха. Такое оказало бы воздействие на любого человека.

Когда я вспоминаю письма, которые писала Мерси, я понимаю, как велики были эти изменения. Я писала ему:

«Чем более несчастной я себя чувствую, тем сильнее становится моя любовь к моим истинным друзьям. Я с нетерпением жду той минуты, когда смогу свободно встретиться с вами и заверить вас в своих чувствах, которых вы имеете полное право ожидать от меня, чувствах, которые я буду испытывать до конца своей жизни».

Наконец-то я осознала, какую ценность представлял для меня Мерси. Теперь я понимала, что все могло бы сложиться по-другому, если бы я обращала внимание на его предостережения и предостережения моей матушки.

Но мне придавало мужества то, что теперь я уже была в состоянии понять, что была не права. Я не осознавала этого до тех пор, пока великие страдания не открыли мне глаза.

В течение той унылой зимы дни казались длинными и однообразными. Большим утешением для меня были мои дети и Аксель, который имел возможность часто навещать меня. Я, бывало, сидела в классной комнате, пока аббат Даву занимался с моим сыном. Я видела, как трудно ему было сосредоточиться. Это так напоминало мне мое собственное детство, что я стала предостерегать его по этому поводу.

— Но, мама, здесь ведь так много солдат, и они гораздо интереснее, чем уроки! — серьезно отвечал он.

Я напомнила ему, что великие воины тоже должны учить уроки.

Все мы каждый день слушали мессу и кушали вместе. Мы стали ближе друг к другу, чем когда-либо прежде. Теперь мы жили, словно семья буржуа, сидели за столом вместе с детьми, и они участвовали в наших беседах. Бедняжки Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи умерла, и они все время повторяли: «Счастливая Софи! Она избавлена от всего этого!»