Исповедь Макса Тиволи

Грир Эндрю Шон

В январе 1898 года Хьюго женился, а уже через три месяца пошел на войну. Милая скромная церемония проходила в доме родителей невесты в Филлморе. Мы с Хьюго были в сюртуках, полосатых кашемировых брюках, открытых кожаных ботинках и желто-коричневых лайковых перчатках — таких же, как и цилиндры, разумеется (не хмыкай, Сэмми). В петлицу мой друг вставил огромный бутон мадагаскарского жасмина, который по форме напоминал Пруссию и, подобно этой исчезнувшей стране, угрожал расползтись по всему сюртуку. Хьюго женился на круглощекой красавице с усталыми глазами постоянного читателя; дочь газетного редактора, эта молодая женщина, словно странные создания, которые обитают лишь в соленых участках водоема, где пресные воды впадают в

море, одевалась и вела себя как девушка из хорошего общества, однако хохотала и толкала жениха под локоть, как швея. Невеста облачилась в белое платье и шляпку без вуали, потому что вскоре после церемонии парочка села в заранее подготовленный экипаж и отбыла в направлении, известном лишь мне. Я поехал вперед, чтобы доставить чемоданы и заплатить носильщикам. Вскоре прибыли молодожены, они казались столь восхищенными друг другом, будто совершили то, чего еще никто до них не делал. Кебмен сказал, что один из тапочек, которые гости по традиции кидали вслед молодоженам, залетел в повозку — а это к счастью. Причем тапочку с левой ноги, что еще лучше, подхватила невеста. Кебмен согласно закивал. Потом были поцелуи, торжественные обещания, и вместе с выдыхаемым воздухом испарялась моя молодость.

Почему он женился? Не знаю; влюбился, наверное, или что-нибудь в этом роде. В конце концов молодые люди порой женятся. Однако свадьба Хьюго оставила тяжелое чувство, будто он закрыл глаза и перестал быть собой. Меня охватила невыразимая печаль, понимаете? Ее невозможно описать. Могу лишь поделиться одним воспоминанием из вихря тех дней, о ночи, которой тогда я не придавал особого значения.

Я был пьян и зол. Все началось еще вечером, когда я вернулся домой после жалкого дня у Бэнкрофта — пришел, чтобы отложить денег, и обнаружил в своей гостиной фортепьянный концерт, женщин, разодетых в тафту и дорогие шляпы с плюмажем, девушек в кружевных воротничках. Какая-то самоуверенная девочка молотила по клавишам, разбивая Моцарта на отдельные невразумительные звуки. Я посмотрел на ее золотистые кудряшки, блестевшие от электрического света, и вдруг узнал мою Мину. Счастливую, желанную, ничего не знавшую о жизни — мою Мину. Я почувствовал чей-то взгляд, рядом стояла уродливая женщина в парчовом платье.

— Эй, человек, принесите девушкам пирожных, — приказала она, оглядев мой поношенный костюм, и отошла в сторону.

Я не знал эту женщину, однако помнил ее тон — так разговаривают со слугами вроде меня. Мне было двадцать пять.

Я убежал к Хьюго. К тому времени он стал адвокатом и купил себе дом — столь крохотный и сказочный, что я окрестил его «тыквой». На улицах, как и в окнах его дома, было темно, и я тихонько постучал в дверь. Ответа не последовало. На правах лучшего друга я владел дубликатом ключей, а потому вошел внутрь. Я надеялся подкрепить силы бокалом шерри и легкой закуской.

— Хьюго? — позвал я, однако никто не ответил.

Я заметил мерцавший в библиотеке свет — отблеск камина, словно рябь на воде выплескивавшийся в коридор, — и пошел узнать, спит ли мой друг. Я вихрем пронесся по коридору и ворвался в библиотеку. Будучи совершенно одиноким молодым человеком, я даже не подумал, что Хьюго мог быть не один.

Он и не был, с ним было письмо. Хьюго обеими руками держал его перед огнем, словно миниатюрное тело мертвой любовницы, и гипнотизировал взглядом, будто пытался заново вдохнуть в него жизнь. Обыкновенное письмо, листочек бумаги. Хьюго сидел без пиджака, с развязанным галстуком, прислонившись к подлокотнику забавного египетского кресла. В позе моего друга читалась напряженная готовность к полному краху. Огонь наполнял комнату тревожным светом, сглаживавшим и размывавшим все предметы. Хьюго всхлипнул, будто ему не хватало воздуха. Увы, я обратил внимание на эти детали только сейчас, а тогда я думал только о шерри.

— Эй, Хьюго, нальешь стаканчик верному другу?

Он вздрогнул, поднял глаза, а я был настолько глуп, что усмехнулся. А Хьюго уже смотрел на языки пламени и, словно бросая письмо в почтовый ящик, опустил его в огонь. Сделав это, мой друг отшатнулся,

но тут же бросился ловить бумагу. Однако листок был охвачен стеной огня и за исключением одного маленького кусочка превратился в хрупкий лист пепла, поплывший в дымоход.

— Эй, ты чего? Дров, что ли, не осталось?

Хьюго наконец усмехнулся.

— Сделай нам выпивку, старик, — вздохнул он.

— А кто здесь хозяин?

— Сейчас — ты. Я чертовски устал. Кстати, я раздобыл нам немного героина, давай повеселимся. Мне надо развеяться.

Мы повеселились. Когда я вернулся с бутылкой виски (как всегда, передумав в последний момент), Хьюго уже стоял полностью одетый и держал в руках пузырек отличного гашиша. На бархатной подстилке уютно примостились две курительные трубки, они напоминали огромные кавычки, обещавшие длинный рассказ. Мой друг раскраснелся от жара камина. Хьюго принес холодного мяса и картошки, а потом вручил мне трубку и пузырек. Сначала приятный дым погрузил меня и Хьюго в тихое оцепенение. Я поднял глаза и посмотрел на внутреннюю поверхность своего черепа, он был прост, как купол зонтика, и наполнен такими же смутными тенями. Мы оба лежали в одиночестве, как и подобает друзьям — вместе. Однако вскоре нас охватило беспокойство. Карты не помогли, несколько часов мы потягивали виски, и с каждым глотком карточная забава казалась все более глупой. Вскоре я снова погрузился в свои переживания.

— Я так несчастен, Хьюго.

— Я тоже, — не поднимая глаз, вздохнул он.

Я вертел в руках трубку, лежа на столе.

— Нет, Хьюго. У тебя счастливая жизнь. Хотел бы я твою жизнь.

— Забирай, — горько произнес он.

Я не заметил его тона. Я никогда не представлял себе Хьюго несчастным и, наверное, разозлился, что он так поздно примерил на себя роль страдальца, которая в нашей дружбе по праву, с самого рождения принадлежала мне. Я воздел руки к небу и сказал:

— Я хочу этот дурацкий дом и твоих дурацких девушек. — Я махнул ему и продолжил: — Я хочу твою молодую внешность. Я хочу красивую одежду, которую носят мои ровесники, вместо… Господи, только посмотри, я ведь до сих пор ношу брюки отца!

Хьюго курил с непроницаемым лицом.

— Я не хочу обсуждать твою одежду.

— Ты так здорово живешь. А ведь многие из нас всю жизнь горюют из-за какой-нибудь женщины, и ничто не может нас осчастливить. — Я запнулся, осознав, что наговорил, потом оглянулся на него и сказал: — Но ты счастлив, даже когда тебя никто не любит.

О Боже, он посмотрел на меня.

— Заткнись, Макс.

Я рассмеялся.

— Да и кто тебя полюбит? Твой домик-«тыкву». Только представь здесь какую-нибудь женщину, которая визгливо требует, чтобы ты бросил курить. Даже не думай об этом, турок! Где твой дорогой сюртук? Нет его. Он тебе просто не нужен, — бормотал я, стряхивая с себя мрачные думы и улыбаясь. — Кто может тебя полюбить? Ты же дикарь.

Хьюго молча отвернулся и уставился на сохранившийся клочок письма, тот лежал в камине, светлый, как юность.

— Я обкурился. Можно переночевать у тебя? Честное слово, на этот раз меня не вырвет.

— Нет, — отрезал Хьюго и подошел к уцелевшему листку бумаги. Если бы хотел, я мог бы прочесть, что там написано, однако тогда меня занимали другие вопросы. Я был слишком сосредоточен на своих проблемах. Хьюго снова бросил обрывок в огонь и наблюдал за пламенем. Не оборачиваясь он сказал: — По утрам приходит горничная, страшная сплетница. Она и так считает меня развратником. Мне не нужны пьяницы на диване. — Он усмехнулся. — А тебя непременно стошнит. Пойду вызову кеб.

— Я тоскую по Элис.

— Знаю.

— Мне плохо без нее.

— Сочувствую, Макс.

— Спасибо, Хьюго, я тебя люблю.

Его силуэт переливался отблесками огня. Минуту Хьюго стоял неподвижно, я тоже не дергался, намереваясь заснуть в теплом кресле, где мне было так хорошо. Огонь бормотал, как безумец, а потом снова затих, выпустив сноп искр. Мой друг, переливавшийся в темноте яркими волнами, что-то сказал, но очень-очень тихо, и я даже спустя тридцать лет не могу разобрать его слов.