Исповедь Макса Тиволи
Шрифт:
Еще я хотел бы сказать, что Элис была так же прекрасна, как и раньше, хотя и это не соответствовало действительности. Беседа в чайной затуманила мой разум надеждой, уверенностью, будто истинные черты Элис никогда не изменятся. Ее образ восстал из могилы воспоминаний не претерпевшим изменений. Увы, дневной свет и спокойная обстановка открыли мне глаза. Элис все еще оставалась моей красивой девочкой. Даже в пестром домашнем костюме и странной маленькой шляпке, похожей на тюрбан, она во многом напоминала прежнюю Элис. И все же некоторые девичьи привычки теряют свою привлекательность у взрослой женщины. Например, гнев, который всегда казался символом твердого характера и независимости, в устах тридцатидвухлетней дамы стал язвительнее, а вместе с тем наиграннее и даже нахальнее.
Вскоре я заметил и новые перемены, которых не ожидал.
— Вы до сих пор считаете, что мы раньше встречались? — поинтересовался я.
— Нет, — покачала головой Элис.
— Совсем?
— Я ошиблась. В суппоту я немного перенервничала.
«В суппоту». Она говорила совсем как моя юная Элис. Замужество и жизнь на северо-западе не изменили ее произношения. Акцент и гневливость остались почти такими же, я мог бы не обращать внимания на столь незначительные перемены. В конце концов когда мы слушаем симфонию, то не просим композитора повторять один и тот же аккорд. Напротив, мы наслаждаемся его мастерством и вариациями. Я подумал, что знаю мою Элис так хорошо, что полюблю все ее новые оттенки, мажорные и минорные, поскольку, как и у симфонии, суть Элис никогда не изменится. Однако в мои рассуждения закралась ошибка: Элис, которую я люблю, никогда не состарится и тем не менее может измениться. Она пережила городской пожар, гибель мужа и бог знает что еще, а время не способно залечить все наши раны. Видимо, что-то в Элис надломилось, что-то, чего я, опьяненный радостью встречи, не заметил в чайной.
Мы снова приблизились к дому и стояли перед овальным изгибом входных дверей, окруженные затейливой деревянной резьбой. Я пребывал в странной панике, будто альпинист, чья рука соскользнула с уступа. И не только потому, что проявил себя занудой или остался неузнанным, а потому, что человек, которого я так страстно любил все эти годы, изменился, пусть и незначительно. Я не мог понять, как отношусь к переменам — принимаю их или прощаюсь с Элис. От состояния невлюбленности еще никто не умирал, однако я мог стать первым. Я все еще прислушивался к своему сердцу, когда Элис заговорила.
— Ладно, Эсгар, рассказывайте, — серьезным тоном предложила она.
— О чем вы?
— Вы что-то скрываете. У вас на лице все написано. Рассказать мне вы боитесь, но думаете только об этом. Честно говоря, довольно скучно гулять с человеком, который чего-то недоговаривает. Извините за прямоту, я порой говорю глупости.
— Просто скажите, и покончим с этим, прошу вас.
— Так мне нечего сказать.
Элис посмотрела мне в глаза и произнесла мое настоящее имя — Макс Тиволи. Я замер как вкопанный и ловил ртом воздух, а она продолжала:
— Я слышала, как вы говорили о нем. Что сказала мама? Вы не могли знать этого человека, он был слишком стар. Наверное, мама не сказала вам, что немного увлеклась им в свое время.
Я восстановил дыхание, мне повезло.
— Простите, я действительно не знал его.
— Он разбил мамино сердце. Я была совсем маленькой, между нами произошел небольшой инцидент, и наша семья переехала. Он для нас главный враг семьи, и мы никогда не обсуждаем его.
— Сожалею, сожалею.
— Почему? Я просто хотела объяснить. Вы как-то спросили, почему мы покинули Сан-Франциско — как раз поэтому. Теперь вы знаете. — Она внимательно посмотрела на меня, словно желая запомнить, будто никогда не видела раньше. — Благодарю за прекрасную прогулку, Эсгар.
— Все было прекрасно.
— Да.
— Я рад, что вы нашли время, Элис.
— Прогулка очень милая.
Пустые стандартные слова людей, которые хотят поскорее забыть о произошедшем. Вероятно, хотел и я. Ужасно сознавать, что я заморозил свое сердце много лет назад, а сейчас реанимировал его, пропитанное формальдегидом, и обнаружил залежавшимся и неспособным работать. Впрочем, так бывает у всех. Разве не писал Шекспир о статуе давно погибшей королевы, которая оживала под взглядом ее вдовствующего
Мы вежливо кивнули друг другу, и я увидел, что прислонил свою трость к стене рядом с Элис. Смущенный, с неровным дыханием, я пробормотал слова прощания и потянулся за тростью.
Элис покраснела, прислонилась к колонне и взглянула мне в глаза. Я никогда не видел у нее такого выражения. Всего мгновение — мимолетное невероятное мгновение — и Элис обернулась, заметив в моей руке трость. Она явно расстроилась. Я не придал значения ни взгляду, ни застенчивому румянцу на щеках. И вдруг понял: несчастная! Она думала, что я ее поцелую!
Элис прикрыла глаза, прошептала «до свидания» и неловко пошла к дому. Я так и стоял. Невероятная догадка всколыхнула трепещущие вены моего тела. Может, я ошибался? Неужели я видел в ее глазах ту же страсть, которую подавлял в себе? Элис, прости мою грубость, но я знал, что с годами мои шансы возрастали: я стал красивым человеком, перед которым невозможно устоять, а ты была вдовой, мечтавшей снова выйти замуж, и гуляла со мной по всем тем закоулкам в надежде, что я прикоснусь к тебе. Признай хоть сейчас, когда я уже мертв: ты хотела, чтобы я тебя поцеловал. Даже скрывшись в доме, ты тяжело дышала, прислонившись к закрытой двери, твое сердце билось быстрее, чем железы змеи, выпускающей яд, ты закрывала глаза и видела мое лицо.
Никакие браслеты на лодыжках или оголенные ноги не возбуждают так, как стыдливость, которую я увидел в тот день, милая. И вздохнул с облегчением. Все стало по-прежнему, даже лучше, поскольку все вернулось в одно мгновение — лед в сердце, шум в голове, страстное желание.
Проницательный читатель спросит, как я собирался сохранить свою тайну. Одно дело — притворяться за обедом или на прогулке, и совсем другое — постоянно лгать в присутствии Элис, то есть при благоприятном исходе — лгать всю оставшуюся жизнь. Мне следовало сменить пристрастия и привычки, но как она сможет любить меня, если моя истинная сущность будет погребена в подполье? И все же я слышал о счастливых престарелых супружеских парах, где жена и не догадывалась о том, что у ее мужа есть вторая семья, либо супруг не знал, что белокурые локоны жены, которые он так любил, можно купить в любой аптеке. Возможно, любовь не существует без маленькой лжи. Хотя, конечно, я не первый, кто притворяется другим человеком, дабы соблазнить женщину. Разумеется, ни о чем таком я не думал в последующие недели ухаживания за Элис. Я приходил в дом вдов, проводил вечера с Элис и ее мамой, улыбаясь их безразличию, и даже не думал, что мне придется всю жизнь носить эту маску. Сердце никогда не строит планов, не так ли? Единственным препятствием, которое я предвидел, был Хьюго.
Он не тяготился женитьбой и проявил себя преданным мужем. Должен признать, Хьюго был в каком-то смысле счастлив; возможно, брак стал для него своеобразным пресс-папье, не дававшим сердцу летать по комнате от легкого ветерка. Разумеется, мы больше никогда не ходили на Пиратский берег — Хьюго был женат, а злачное местечко переживало упадок. Мы вообще больше никогда не гуляли вдвоем. Семейная чета предпочитала приглашать меня на обеды. Они купили дом в О’Фаррэле, более подходящий для молодой семьи, чем «тыква», и я очутился за столом в компании красивых, богатых и умных людей, пугавших меня своей одеждой и остроумием, пока я не понял, что все они начисто лишены воображения, что их предпочтения и вкус просто скопированы из прочитанных журналов. Хьюго смотрелся совершенно естественно, а я каждый раз нервничал и напивался. У меня не получалось поддерживать светскую беседу. Однако больше всего я расстраивался из-за того, что эти разодетые пустышки, посмеиваясь, шептались с Хьюго над бокалами вина, вытеснив меня из круга его ближайших друзей. Ну и пусть, уступить толпе не так стыдно, как проиграть кому-то одному.