Исповедь монаха
Шрифт:
Элисенда порывисто и вместе с тем стыдливо обняла его на прощание и ничего не сказала. Несмотря на доверительный разговор, который они вели втроем, она не могла, конечно, хорошенько узнать его и смотрела на него больше глазами своей матери, но кое-что все же она успела понять и почувствовать: его кроткий нрав, благородство, обходительность. И еще она ясно понимала, что его неожиданное
— Храни тебя бог, отец! — сказала Элисенда.
В первый и последний раз она назвала его так не просто как священника, но как близкого, родного человека. Только раз, но он дорогого стоил. То был талисман на всю оставшуюся жизнь.
Они заночевали в Харгедоне, на мызе хэмптонских монахов. Вокруг расстилалась земля, только-только начинавшая возрождаться после обескровившего ее вторжения норманнов. Лишь сейчас, десятки лет спустя, пустоши вновь обращались в пашни, то одна, то другая деревенька нет-нет да и возникала на перекрестке дорог, а на реках появлялись мельничные запруды. Относительная безопасность, которую обещало присутствие монахов, побуждала людей селиться поблизости. И вот уже кое-кто из их сыновей порасторопнее принимался вырубать лес, отвоевывать землю под поля. Но в целом край этот оставался еще безлюдным — пустынное, ровное, печальное, особенно в вечернем свете, пространство. И все же с каждым шагом, уводившим их на запад, вглубь этой унылой равнины, на душе у брата Хэлвина делалось веселее и даже как будто сил прибавлялось, а на щеках вспыхивал румянец нетерпения.
Сквозь узкое, без ставен, окошко сеновала он смотрел на запад. Ночь была звездная. Он думал о том, что там, ближе к Шрусбери, где холмы кудрявыми барашками сбегаются к валлийским горам, земля и небо уравновешены, гармонично дополняют друг друга, а здесь небесный свод казался бесконечным, необъятным, и земля со всеми обитающими на ней людьми была словно придавлена им, затеряна в этой бесконечности. Черный бархат неба, усыпанный
— Скажи, — спросил Кадфаэль вполголоса, — не находит ли на тебя временами охота оглянуться назад?
— Нет, — невозмутимо ответил Хэлвин. — Незачем. Там все хорошо. Все просто замечательно. Мне там делать больше нечего, зато впереди работы непочатый край. Мы теперь с ней брат и сестра во Христе. О чем еще просить, чего желать? Ныне я могу отдать господу все свое сердце, все без остатка. Я безмерно счастлив, что ему угодно было низвергнуть меня, дабы после возродить и призвать к себе на служение.
Они помолчали. Он все смотрел в ночь, и на лице его появилось выражение радостного, нетерпеливого возбуждения.
— У меня остался незаконченный лист, — задумчиво произнес он. — Я рассчитывал вернуться гораздо скорее и доделать его. Хорошо бы Ансельм дождался меня и никому его не передал. Я остановился на буквице N для Nunc dimittis. 1
— Дождется, не волнуйся, — заверил его Кадфаэль.
— Я ничего не имею против Элфрика, но он не может знать моего замысла. Боюсь, золота переложит. — Голос его звучал негромко, деловито и как-то очень молодо.
1
Ныне отпущаеши (лат. ).
— Спокойно, дружище, — сказал Кадфаэль. — Наберись терпения еще на три дня, потерпи немного, а там снова возьмешь в руку перо и кисть и примешься за работу. Да и мне уж пора вернуться к моим травкам, запасы целебных снадобий за это время, поди, истощились. Давай-ка, приятель, укладывайся, отдохни хорошенько. С рассветом снова в дорогу, а путь еще не близкий.
В открытое окно потянуло ветерком с запада. Хэлвин вскинул голову и повел носом, раздувая ноздри, как добрый конь, почуявший родное стойло.
— Эх, — сказал он, — до чего же хорошо возвращаться домой!