Исповедь на рассвете
Шрифт:
— Ты? Ты можешь все! Ты уже перевернула для меня весь мир: в твоих глазах я вижу мир сказочно прекрасным, заветным.
— Ну, я поехала. Спешу, надо еще и в школу успеть… — Девушка отвела глаза, и щеки ее вновь вспыхнули.
— Как, ты учишься?!
— Все учатся. И я хочу научиться писать.
— Зачем?
— Вы, конечно, не знаете, но это так интересно! Понимаете: можно, оказывается, написать на бумаге, о чем думаешь, и твои мысли прочитает другой, — сказала она с увлечением и повернулась к коню.
— Погоди, прекрасная
— Никогда не слышала такого! И не думала, что пастух может говорить так красиво… Но все равно: не верю этим словам. Мне они непонятны…
— Я, девушка, так одинок и несчастен, что аллах смилостивился и послал тебя, чтоб утешить мою израненную душу. Не надо, не спеши!
— Удивляюсь! К чему все это? Не пойму… — смеясь, сказала она и, возбужденно сверкнув глазами, вскочила на лошадь. — Приятно слышать все это, но напрасно…
— Почему? Ты любишь кого-нибудь?
— У нас гости…
— Кто приехал?
— Из Москвы один человек приехал: там учится на военного командира…
И она ускакала.
А меня вдруг охватило негодование. О, если б все это слышал кто из прежних друзей, офицеров Дагестанского конного полка! Вот подняли бы на смех! Ко мне подошел Чанка: оказывается, вернулся и кое-что слышал.
— А ты, выходит, можешь здорово говорить! Только чего-то в твоих словах не хватало… Для наших девиц такие речи в диковинку…
— А как же надо?
— Просто надо, без разговоров. Одним взглядом надо говорить, — объяснил Чанка и добавил — А она не в отца, добрая.
— Что-то не заметил!
— Только ничего у тебя не выйдет, хоть и заманчиво…
— Почему?
— Разве Казанби отдаст дочь за пастуха?
— А разве пастух не человек?! — вдруг вырвалось у меня; впервые я всем сердцем понял бедняков, совершивших революцию, и сейчас с воодушевлением присоединился бы к ним. Позабыл обо всем: и кем был, что совершил, за что боролся и за что пал, забыл о былых тщетных надеждах, забыл, что я враг этой власти, избежавший кары и живущий под чужим именем. Единственной целью моей жизни вдруг сделалась смуглянка с медовыми глазами, — да, да, я обнаружил их цвет!
Кончалось лето, но еще не было той прощальной грозы, по которой горцы определяют наступление осени, только на вершинах деревьев стали появляться желтые листья, как ранняя седина на мужских висках. Я зарезал барана, который вправду побывал в волчьих зубах, но Чанка его отбил, — и теперь, засучив рукава, снимал шкуру под дикой грушей, когда издали заметил приближающуюся всадницу. Она подъехала и, не сходя с коня, дружелюбно-игриво сказала:
— Может быть, дядя, опять спросишь, зачем приехала?!
И брови ее озорно взметнулись.
— Нет, нет, Зулейха! Очень рад, что приехала… Ты так мила, когда улыбаешься.
— Отец велел,
— Зачем столько, красавица? Что, будет пир на весь мир?
— Да… Не смейте так смотреть на меня!
— Для чего же я родился зрячим, если нельзя даже глядеть на светлую луну, что взошла в моей темной ночи? Тогда лучше быть слепым! Если хочешь, сам себе выколю глаза…
— А как же будешь пасти овец? Волки всю баранту растащат, — рассмеялась Зулейха, и я почувствовал: сегодня она рада и возбуждена, словно козленок, у которого только что пробились рожки.
Где-то в глубине души я ощущал, что она задевает мое самолюбие да излишне дразнит любопытство. И все-таки говорил ласково и смиренно:
— Краса небесная, зачем так жестоко ранишь мое сердце? Скажи хоть доброе слово, я так соскучился по людской ласке…
— Нельзя разговаривать с чужим мужчиной. А я нарушила запрет… — и она смущенно опустила голову.
— Почему же нельзя?!
— Я помолвлена.
— Что?!
— Да. И на днях придут сваты…
— Что?! Да лучше б меня громом поразило! — Я подбежал, схватил коня за узду. — Неужели правда?
— Правда.
— Кто же он, решивший отнять мою радость, единственную радость в жизни?
— Что ты говоришь? Я не должна слушать таких слов… Одумайся. Не надо. Отпусти уздечку, дядя!
— Скажи, кто он?
— И это тебя успокоит?
— Я хочу знать, кто он!
— Ты его не знаешь. Он вернулся из Москвы, с военных курсов. Командир.
В бессильной злобе я отпустил узду, отошел к бараньей туше, которую свежевал, повесив на сучок. В ярости всадил в тушу кинжал по самую рукоять…
Признаться, я думал, что Зулейха уехала, но оглянулся и увидал, что она неподвижно сидит на лошади и наблюдает.
— Ты видела его? — спросил я.
— Да, он бывал у нас.
— Красивый? — невольно вырвалось у меня.
— А зачем ты спрашиваешь?
— Так просто… Конечно, он молод, в военном мундире, стройный… Вероятно, начитан и вежлив.
— Да. Он много знает. И рассказывает…
— Ты говорила с ним?
— Нет. Он со мной не говорил. Только когда встречает, уступает дорогу, приветствует, называет по имени…
— Проклятье!
— А ты будешь на свадьбе?
— Что?! — на мгновение я потерялся. — Не будет этой свадьбы! Не будет! Не будет! Я люблю тебя!
Она удивилась, насторожилась и, не говоря больше ни слова, повернула коня и ускакала.
Мысли, одна нелепее и страшнее другой, лезли в голову. Что делать? Похитить? Новая власть карает за похищения и отнимает похищенную… Пойти объясниться с Казанби? Нет. Кто я для него? И когда вечером Чанка пригнал баранту, рука моя потянулась к нагану, который хранил на всякий случай. Вынул патроны из барабана, почистил наган, вложил новые патроны и, проверяя, дважды выстрелил в сторону леса. Эхо выстрелов долго и глухо катилось в горах.