Исповедь преступника
Шрифт:
Она не приехала.
Этот последний порыв совершенно истощил мои силы; я впал в уныние и апатию, мысль о самоубийстве стала являться мне все чаще и чаще. Жизнь невыносимая мука, смерть — избавление. Чего еще ждать? К чему медлить?
Я заперся у себя в мастерской под предлогом работ, никого не принимал и, в то время как молодые собратья мои, художники, готовились восторженно приветствовать появление какой-нибудь великолепной вещи из-под моего резца, — я в четырех стенах безумствовал, как пойманный зверь в клетке, не находя ни выхода, ни силы воли, чтобы разом покончить с собой. Самые дикие желания овладевали мной порой: мне хотелось учинить
Я был близок к сумасшествию.
И вот однажды я откровенно излил душу в письме к моему благодетелю и учителю, г-ну Рицу-отцу. То был отчаянный вопль погибающего человека, и в ответ я получил твердое и ласковое слово участия. Он указывал мне на долг относительно сына, умолял не следовать примеру моего собственного отца, которого я не раз в былое время упрекал и осуждал за эгоизм. С отеческой строгостью укорял он меня в недостатке веры, в преступной бесхарактерности, говоря, что у всякого свой крест, что все человечество страдает, и я не смею воображать, что мои страдания исключительно невыносимы.
«Жалок тот человек, для которого любовь женщины — все! — заканчивал старик свое письмо. — Я был о вас лучшего мнения, считал вас выше обыкновенных пошляков. Как! Презренная женщина украла вашу волю, ваш гений, способность к труду, ум? Надеюсь, что вы на себя клевещете, дитя мое. Удержать вас от самоубийства я, конечно, не могу. Если все, что я сказал вам, не произведет на вас впечатления — умирайте. О сыне вашем я позабочусь, но за уважение его к вашей памяти не отвечаю. Однако, прежде чем вы решитесь на невероятный поступок — убить себя из-за измены гадкой женщины, — я потребую от вас услугу, если вы считаете, что я заслужил это. Снимите для меня копию с «Моисея» Микеланджело. Это мечта моей жизни — иметь копию с великолепного произведения моего любимого скульптора! Тут вам не потребуется вдохновения, которого, вы уверяете, что лишились. Немножко терпения и доброй воли — и вы осчастливите меня! Целую вас и надеюсь, что просьба моя будет исполнена!»
С каким трогательным лукавством добрый учитель заставлял меня отложить мысль о смерти! Сколько горячего участия и любви слышалось в его отеческих упреках и воззвании к моему долгу!
Я ответил немедленно:
«Люблю вас, как отца! «Моисей» будет у вас; принимаюсь за него, не откладывая».
Я горячо принялся за работу и, не отрываясь, трудился чисто механически в течение двух недель. Мысли мои начали проясняться: я приходил в себя. Неужели я спасен? Неужели я все забуду и сделаюсь нормальным человеком? Если это чудо совершится, как благодарить мне Бога?!
В таком духе написал я г-ну Рицу, принося ему горячую благодарность за мое исцеление и радуясь, что живу и интересуюсь моей работой, которая быстро приближается к концу.
Так прошла еще неделя. Я ликовал…
Раз утром получаю письмо:
«Опять новость, дружище: жена твоя вернулась, вероятно, с золотых приисков из Калифорнии! Купила роскошный отель, со всей обстановкой и редкостями, помнишь баснословный дворец графа Аттикова? Ну, вот, этот самый.
Два с половиной миллиона заплатила чистыми деньгами и водворилась. Экипажами и лошадьми доводит всех до столбняка, принимает немногих
Новость эта не так взволновала меня, как можно было опасаться. Я решил не двигаться с места, пока не кончу «Моисея».
Неделю спустя получаю другое письмо:
«Иза пишет мне, что ей необходимо переговорить со мной по чрезвычайно важному делу. Отправляюсь. Любопытно знать, что ей понадобилось. Подробности опишу.
Проходит неделя, другая, третья — гробовое молчание.
«Моисей» мой почти готов.
Вдруг письмо с незнакомым почерком:
«Продолжайте слушаться советов вашего «единственного» друга Константина. Только знайте, что он возлюбленный вашей жены».
XLIII
Чаша переполнилась.
Я позвал слугу, велел наскоро уложить необходимые вещи в маленький чемоданчик и, взглянув в последний раз на неоконченную фигуру пророка, уехал во Францию, не зная зачем, но предчувствуя нечто роковое, бесповоротное.
Четыре дня и четыре ночи не произнес я ни одного слова в дороге; ел, пил и двигался как автомат и почти ни о чем не думал. Словно посторонняя воля управляла моими действиями, толкала меня вперед.
В шесть часов утра я приехал, остановился в «Парижской гостинице», переоделся и пошел к Константину.
При виде меня друг мой изменился в лице. Однако подошел и обнял меня.
Я вынул из кармана анонимное письмо и подал ему.
— Это правда! — произнес он, прочитав письмо.
— Ты ее… возлюбленный?
— Я был ее другом в течение одного дня… Богу известно, что мне и в голову это не могло явиться! Но ей пришло. Месть! Все равно я поступил гадко. Теперь я тебя понимаю, друг мой! Она околдовала меня! Змея… На следующий день опять являюсь: не принимают. Два, три раза — та же история. Хочешь верь, хочешь нет, но я был влюблен в нее в течение этих трех дней! Будь она моя жена и измени мне…
— Что же бы ты сделал?
— Не знаю!
— Убил бы ее?
— Может быть.
— Видишь, я сильнее тебя!
— Согласен. Ты сердишься на меня?
— Нет. Жаль только, что у тебя не хватило храбрости признаться мне во всем письменно!
— Порывался сам ехать в Рим, рассказать тебе…
— Ну?
— Ну… и остался! Ты зачем вернулся?
— Вот вопрос! Вернулся, да и все.
— Совсем?
— Совсем. До свидания.
— Куда ты?
— К твоему отцу.
— Значит, скоро увидимся.
XLIV
Я прямо отправился в знаменитый отель Аттикова. Позвонил. Массивная дверь бесшумно отворилась. Двойной звонок швейцара возвестил в бельэтаж о приходе посетителя.