Исповедь Сатурна
Шрифт:
— Не волнует, но интересно. Говорят, что у тебя есть правительственные награды бывшего Союза? Это верно?
— У меня много чего есть. Показать все сейчас или поверишь на слово?
— Вот ты какой ершистый, — добродушно сказал он, улыбаясь. — Ладно, не нервничай. Все будет нормально. Сейчас шеф сам приедет. Через несколько минут будет здесь.
— Так бы сразу и сказал, а то про руку мою расспрашиваешь. И Барлоу присылаешь на переговоры. Ты бы ему сказал, чтобы своих молодчиков не присылал. Я ведь хоть и однорукий,
— Мы ему уже сделали втык. Он привык работать своими методами. Не знает, что к нашим людям особый подход нужен.
— Вот ты ему все и объяснишь. А заодно поясни, чтобы не держал меня за фраера. Мне нужны гарантии, что вы меня потом не уберете. Иначе зачем затевать всю эту галиматью, если вы меня все равно кокнете?
— А жаргон тебе не идет, — лениво советует он, — выглядишь не слишком органично. Ты ведь в зонах не был, в тюрьмах не сидел, откуда у тебя блатной лагерный жаргон? А насчет гарантий ты тоже прав. Если захотим, все равно уберем в любой момент. Поэтому тебе лучше на слово нам поверить, чем дергаться.
В этот момент за стеной слышна возня, кто-то бежит. Очевидно, приехал сам шеф. Слышен громкий голос Барлоу. Что-то говорит Трошин. Мой собеседник медленно встает со стула. Я поднимаюсь следом. Дверь открывается, и входит невысокий человек с подстриженными ежиком короткими волосами, острыми чертами лица, пронзительным взглядом. Он хотя и невысокого роста, но сразу ясно, кто перед тобой. И не потому, что все остальные забегали. От него исходит та самая уверенность силы, которая смущает остальных.
— Приехал? — спрашивает он, обращаясь не ко мне, а к моему собеседнику. Тот кивает.
Затем проходит к столу, садится первым и жестом разрешает сесть всем остальным. На этот раз Барлоу, вошедший следом за ним, совсем не чувствует себя столь вольготно, как несколько минут назад. Он осторожно садится на стул где-то в глубине комнаты. Мой собеседник с изжеванным лицом опускается на свой стул. И только после этого сажусь я.
— Вы поговорили? — шеф меня пока игнорирует. Он обращается к своему советнику. Тот кивает.
— Ты согласен? — наконец спрашивает меня этот «авторитет».
Первые слова, обращенные ко мне. Здесь важно не переигрывать. Все-таки передо мной не Барлоу, и даже не советник шефа. Если я начну дерзить или высказываться непочтительно, то меня уберут немедленно, прямо здесь. Несмотря на гигантскую подготовку, какую они провели. Власть шефа держится на авторитете, и я не должен ни в коем случае подвергать ее сомнению.
— Я хотел поговорить, — осторожно начинаю я, стараясь его не раздражать.
У него злые, бешеные глаза, и я понимаю, что свой «авторитет» он завоевывал по-настоящему, в лагерях, а не покупал за большие деньги, сидя в роскошных
— О чем? — резко спрашивает он. — Тебе мало, что мы оставляем в живых тебя и твою сучку? Тебе еще нужны какие-то гарантии?
— Нужны, — упрямо говорю я, облизывая губы. — Я хотел с вами встретиться, чтобы вы мне их подтвердили.
— Смотри, какой смелый, — удивляется он. — Ладно, считай, что ты их получил. А кто даст мне гарантии в отношении тебя? Что вдруг не сбежишь и не обманешь нас? Или в последний момент не побежишь в ФБР? Ты нам такие гарантии дать можешь?
Откуда мне было знать, что передо мной сидел сам Коготь. Говорят, что он считался правой рукой самого Рябого, погибшего задолго до того, как я появился в Америке.
— Мне деваться некуда. Я свое дело сделаю, — отвечаю я ему.
И вдруг в разговор вмешивается его советник.
— Он все сделает, — говорит этот тип, и я вдруг с ужасом слышу следующие слова: — У него еще сын есть в Питере. Хороший мальчик, в банке работает. Если даже здесь он от нас скроется с дочерью, то мы его сына там возьмем.
Меня словно обухом по голове ударили. Про Костю разговора не было. Барлоу даже не намекал, что они знают о существовании моего сына. Хотя я должен был догадаться! Если они добрались до моих банковских счетов, если смогли проверить все мои документы и узнать про прежнюю жизнь, то должны были рано или поздно выйти на Костю. Я был слишком самонадеянным, полагая, что они не узнают о его существовании. Мне казалось, что Костю можно исключить из игры. Как же глупо я ошибался.
— При чем тут мой сын? — я так ошарашен, что слышу собственный голос, продолжая играть, хотя чувствуя себя раздавленным тараканом.
А они продолжают давить:
— Это наша гарантия, — говорит советник, обращаясь к шефу. — Никуда Левша не сбежит. Он ведь знает, что мы можем достать и его сына, и его дочь.
— Умный ты, стервец, — не выдерживаю я, обращаясь к советнику.
Тот кивает в знак согласия, но его лицо не меняется. Очевидно, все органы чувств у этого человека давно атрофированы. Наверное, он еще и наркоман, судя по безразличию, с которым он решает человеческие судьбы. Но в его воспаленном мозгу рождаются очень верные схемы. Я — как муха, попавшая в паутину, откуда невозможно выбраться.
— Он у нас самый умный, — соглашается шеф. — Значит, сынок у тебя в Питере остался, а дочка здесь. Ну вот и гарантии появились. А наши гарантии — мое слово. Я тебе слово даю, что тебя пальцем никто не тронет, пока я жив. Тебе достаточно моего слова или хочешь письменного обязательства?
Потребовать письменного обязательства — значит неслыханно оскорбить человека, поставившего свою воровскую честь под своими словами. Поэтому я, закусив губу, отрицательно качаю головой. Бандит удовлетворенно кивает. Ему понравилось мое понимание ситуации.