Исповедь старого дома
Шрифт:
20
— Имя-то у нее есть?
— Что?
Михаил непонимающе посмотрел на собеседника. Он так увлекся воспоминаниями, что забыл, где находится.
Он по-прежнему сидел в изголовье кровати в больничной палате. Они о чем-то говорили с отцом Федором. Ах да, о любви. О том, что он, Михаил, ее вовсе не потерял. Может, и прав немощный старец, может, и живо еще чувство. А иначе почему так ноет в груди, почему что-то застилает глаза и почему так нежно и осторожно произносит Михаил родное и далекое:
— Аня.
— Расскажи мне.
Прозвучало
Михаил давно закрыл свою душу от посторонних. Внешняя оболочка начищена — и ладно. Он настолько привык к эпитетам, которые не скупясь раздавала ему пресса, что иногда забывался и всерьез начинал считать себя «баловнем судьбы», «охотником за удачей, поймавшим ультрамариновую птицу» или без замысловатых сравнений просто «гениальным продюсером».
Действительно, жаловаться на жизнь было грешно: деньги — в избытке, женщины — в очереди, а в телефоне — сотня номеров разных приятелей, готовых и прийти на помощь, и скрасить одиночество. Только почему же так часто от этого одиночества, сдобренного пустыми разговорами и полными стаканами, становилось тошно и в прямом, и в переносном смысле?
Бывало, ему казалось, что он окончательно смирился с потерей Ани. Читая об ее успехах или приходя на спектакли, он радовался и гордился уже не так, как гордятся родным человеком. Он походил скорее на толкового менеджера, которому льстят успехи его протеже. Любая выпорхнувшая из-под твоего крыла певчая птичка всегда будет напоминать людям о том, кто ее сделал. Взлет бывшей жены играл на руку профессиональным амбициям Михаила. Теперь никто не мог обвинить его в низкопробности сериалов, ведь в них снималась сама Кедрова. С ним уже не отказывались работать именитые режиссеры, у него с удовольствием снимались известные актеры, а его имя в титрах заранее обеспечивало очередной картине зрительский успех.
Дважды он находился в нескольких шагах от женитьбы. В первый раз его остановила радость претендентки, когда он сообщил о невозможности ребенка. Девушка, казалось, испытала облегчение и начала счастливо стрекотать какую-то ерунду об испорченной фигуре, бессонных ночах и сопливых младенцах. Миша тогда вспомнил полные слез большие глаза и растерянный голос:
— Женщина всегда хочет родить от любимого мужчины, а ты предлагаешь мне самой отказаться…
Михаил помнил: Анна тогда была полностью раздавлена. И он предполагал, что прежде чем чаша весов между ним и ребенком склонилась в его пользу, жена провела немало бессонных ночей. А новая претендентка даже не попыталась скрыть радости по поводу того, что ей никогда не придется рожать.
Второй раз Михаил бросил невесту буквально на пороге загса. Хотя тогда в столице не осталось ни одного издания, не попытавшегося представить его в неблаговидном свете, он ни разу не пожалел о содеянном. А как он должен был поступить?
Брызги шампанского, поздравления, легкий мандраж и треп ни о чем в ожидании, когда произнесут твою фамилию и распахнут двери зала торжественных событий. И в этот волнующий миг восхитительная ручка в белой перчатке вытянула указательный пальчик и произнесла недовольно-растерянным тоном:
— Кто
Михаил обернулся и увидел пожилую женщину, которая немного растерянно рассматривала публику в зале, не решаясь присоединиться к веселой толпе. Михаил расплылся в улыбке:
— Моя мама.
— Твоя мама? — недовольно протянул голосок.
Миша сначала решил: удивилась, он же не предупредил. Хотя разве о таком предупреждают? Но объяснил все-таки:
— Да. Я за ней водителя послал. Пойдем, я тебя познакомлю.
Миленькая головка с дорогущей диадемой в прическе разъяренно зашипела и сразу же стала походить на медузу Горгону:
— Ты же говорил: она не в себе.
— Не волнуйся, малыш, сейчас у мамы хороший период, и она будет рада за нас.
— Рада? Хороший период? Ты пригласил на мою свадьбу сумасшедшую и говоришь, что у нее «хороший период»?!
Михаил побагровел. Единственное, о чем он жалел впоследствии, — это о том, что сдержался и не оставил отпечаток своей ладони на щеке. На лице, которое мгновенно стало чужим и не просто некрасивым, а омерзительным. Конечно, в этом случае его имя полоскали бы в прессе еще дольше и беспощаднее, но сам Михаил, возможно, смог бы испытать чувство полного удовлетворения.
Но он тогда сдержался, не стал распускать руки. Кажется, бросил какую-то гадость в адрес диадемы и выскочил из загса, увлекая за собой маму. В машине кинул водителю короткое «Поехали!» и замолчал.
Он не видел грозившего ему кулаками вслед отца невесты, не замечал высыпавшей на улицу изумленной оравы приятелей, не обращал внимания на несостоявшуюся жену, рыдавшую у кого-то в объятиях, не слышал удивленных вопросов матери. Он видел и слышал только Аню. Она стояла перед ним, юная, прекрасная и очень серьезная. Внимательно смотрела своими огромными серыми глазами и говорила тихим ровным голосом: «Мы должны жить с твоей мамой».
И это видение было таким реальным, что, проводив мать до дверей квартиры, Михаил спросил:
— Мам, можно я останусь?
И остался. Остался всего на пару недель до очередного явления Леночки. Это Аня могла спокойно реагировать на проявления болезни и даже подыгрывать видениям больной, а Миша предпочитал устраниться.
Аня была мудрее, и сильнее, и лучше. И она была его Аней. А теперь… Теперь:
— Где мне найти такую, как Аня, мама? — спросил как-то во время очередного «докторского» визита.
Совершенно трезвый проницательный взгляд и спокойный мудрый ответ:
— А разве нужно искать «такую, как»?
— Но она не простит меня, мам.
— Ты просто плохо просишь.
Мама была права. Не то чтобы Михаил плохо просил, он вообще больше не просил. Он скорее старался продемонстрировать, что ее отказ от примирения его не только не расстроил, но даже в какой-то степени обрадовал. Если Аня ходила по красным дорожкам фестивалей одна или в компании всей съемочной группы, то Миша неизменно появлялся под руку с новой пассией и всегда норовил их познакомить, словно лишний раз хотел подчеркнуть: «Вот видишь: у меня все шоколадно. Ты не простила, а я не тужу. В одиночестве не страдаю. А ты, дорогая, одна, одна, одна».