Исповедь Стража
Шрифт:
— Не уходи, не покидай меня… Не уходи…
Гортхауэр не шевелился. Руки Мелькора были красны. «Кровь его — на руках моих», — с тупым постоянством эта мысль сверлила его мозг. «Не отдам! Нет! Лучше — меня, делайте что хотите, во всем моя вина, не его! Не умирай! Не надо! Прости меня, не покидай меня, не умирай!» Он не чувствовал, как одна за другой от неимоверного напряжения, от усилия удержать уходящую душу и жизнь Ученика открываются раны.
Глаза фаэрни закрыты, черноволосая голова запрокинута, только влажно поблескивает белая полоска зубов… «Дышит… Все же дышит, жив… Жив… Мой Гортхауэр, мой Ученик, ты жив…» Вала почувствовал, что сейчас упадет.
С
…Льир постучал. Подождал немного, потом осторожно приоткрыл дверь и шагнул в зал.
Зала — не было.
Был — туман, призрачные полотнища, колыхавшиеся на неощутимом ветру, волны неживых полупрозрачных трав, медленные тени чужих снов, и сквозь туман проступали стены — неверное мерцание, мертвая зыбь — до жути, до холодного озноба нечеловеческое, чужое, чуждое… И сердцем этого были — двое.
Не люди.
Льир стиснул горло холодеющими пальцами, пытаясь сдержать то ли вопль, то ли приступ неодолимой тошноты, потому что не мог не узнать — и не узнавал ни лица, ни безжизненного, беззвучного голоса, повторявшего, как заклятье: им энгэ… им къерэ… не уходи, не покидай меня… — голоса, отдававшегося во всем его существе болезненным эхом. Хотел уйти — и не мог, и знал, что, если останется здесь еще мгновение, призрачное колыхание не-бытия лишит его разума — затягивало, впитывало, и невесомые стебли паутиной оплетали тело, лишая воли, — Льир, не сознавая, что делает, нащупал дверную створку — кольцо — потянул — рванул, охваченный звериным ужасом, — бежать, бежать…
— Ты что?
Он только отчаянно замотал головой — из перехваченного ужасом горла не вырывалось ни звука, — но, когда Льалль шагнул к дверям, он привалился спиной к высоким тяжелым створкам, раскинув крестом руки, выдавив только:
— Нельзя…
— Ты что? Что там?
Льир только мотал головой, не в силах объяснить — там не нужен целитель, там никто не нужен, никто не поможет, потому что они не люди, они — не — люди — они…
Кажется, в какой-то миг он произнес это вслух, потом что Льалль уставился на него ошеломленно, придушенно выдохнув:
— Кто? Тано?.. Ты спятил?!
И, с новой силой стиснув плечи Льира, почти отодрал его от двери, швырнул в угол, толкнул дверь:
— Айанто!..
Створки распахнулись. Оба в ужасе смотрели на Мелькора, перемазанного кровью.
— Учитель! — крикнул наконец один.
— Не моя, — хрипло ответил Вала. — Что может быть со мной… Лекарей ко мне… в мою… Полотна. Горячей воды. Крепкого вина. Быстрее.
Он с трудом поднял с пола раненого и медленно, сильно хромая, понес его прочь из зала.
И после этого — «прав во всем»? Он же сам признает, что его дела, его попытка устроить мир по-своему оплачена чужой кровью, кровью тех, кто погиб за него, кто верил в него. И он живет себе, страдает в свое удовольствие — и продолжает принимать чужое поклонение — и убивать тех, кто имел несчастье его не понять? И губить тех, кто пошел за ним? Куда благороднее было бы самому прийти к ужасным, жестоким Валар и сдаться. И принять наказание за всех… Тогда бы я и вправду мог преклониться перед ним.
Не понимаю. Не понимаю, в чем величие его страдания. То есть — посмотрю, как их убивают, пострадаю, но буду продолжать поступать так, чтобы их убивали…
Нет, это писал безумец. Безумец, не знающий настоящей боли, настоящей муки, настоящих страданий за
Чем ближе был черный замок Врага, тем тяжелее было идти, тем мрачнее становилось все вокруг. Всюду виднелись следы древнего страшного пожара, что некогда прокатился огненным валом по плато Ард Гален, — гигантские стволы росших здесь когда-то неведомых деревьев, оплавленные валуны. Сами близившиеся горы казались навеки вычерненными до синеватого блеска огненными языками. Это было страшно видеть и сейчас — а какова же была огненная буря тогда? Даже эльфийские предания меркли перед действительностью. Все тяжелее на душе, все холоднее в груди… Мало кто попадался им на пути, и никто, по счастью, ничего не заподозрил, и Берен тысячи раз восхвалял колдовскую силу Лютиэн и тысячи раз проклял и себя, и свою клятву, завлекшую ее сюда, в логово смерти и ужаса. «Чем я лучше этих бешеных сынов Феанора? Разве не одно и то же влечет нас? Разве не к беде приведет это меня?..» Он отбрасывал такие мысли. Нельзя. Сейчас — нельзя. Только вперед — куда бы это ни привело. Иного пути нет.
Черные горы встали прямо перед ними. Страшные клыкастые пики, укрытые темно-серыми тучами. Было пасмурно, промозгло-сыро, и все вокруг окутывал туман, и он был недобрым — словно паутина черного колдовства источалась из бездонной пасти твердыни зла, где, как паук, засел Враг Мира. И они, безумцы, шли прямо в пасть, прямо в лапы этого чудовища.
Ледяные реки с ядовитой дымящейся водой спадали по обе стороны черного ущелья, словно прорубленного мечом, и, сливаясь, серой змеей уходили в туман, куда-то к северу. Широкий мост вел через пенящийся поток. А там, за ним, в неприступных гладких стенах, лежал путь. Куда? Они вошли. Это были Врата Ангбанда — проход в ущелье, перекрытый сверху высокой аркой с надвратной башней, похожей на черного красноглазого стервятника, что вечно на страже. Берен в последний раз оглянулся на мрачные хвойные деревья, покрытые пеленой тумана. Ощущение неминуемого конца сжало ему горло, словно сам воздух был здесь ядовит…
Единственным стражем, преградившим им путь, был Кархарот, Алчущая Пасть, чьи глаза, казалось, проникали сквозь их обманные магические одеяния, и голос его был полон угрозы и подозрения.
— Неужто Валар вернули тебе жизнь, Драуглуин? Ходили слухи, что прикончил тебя валинорский пес!
Зубы его блеснули в жутком насмешливом оскале. Берен, в облике Драуглуина, сжался, готовясь к последнему бою. Но Лютиэн коснулась головы волка — Кархарот молча опустил голову на лапы и вяло прикрыл глаза.
— Скорее, — шепнула Лютиэн. — Я усыпила его. Скорее! Они вступили во Врата. Впереди, в ущелье, — гигантская арка Ангбанда, замка-скалы, окутанного мраком и колдовством. Он как будто ждал их, злорадно ухмыляясь. Мрачное величие подавляло, лишало воли. Воистину — здесь было сердце Зла, средоточие страха и мрака, это ощущалось почти въяве. Отсюда струилось, источалось Зло, его щупальца тянулись жадными ртами-присосками, желая высосать кровь и свет мира. Тяжелое ощущение цепкого жесткого взгляда, что становилось все сильнее по мере их приближения к горам Тангородрим, стало теперь невыносимым. Пути назад не было. А путь вперед был свободен. Ни одного орка, к своему удивлению, они не встретили — наверное, здесь было бы страшно и орку. Здесь обитали существа куда более жуткие. Неподвижные воины стояли у распахнутых дверей. В черненых кольчугах, в черных плащах. Их лица были бесстрастны, на щитах — странные уродливые знаки, начертанные белым пламенем. Живые мертвецы, которым чародейство Врага дало видимость жизни… Они смотрели мимо пришельцев.