Исповедь
Шрифт:
Было ли где-нибудь напечата<но> Ваше длинное стихотворение, где есть строчки «и были дни, как муть опала, и был один, как аметист»[145].
Я все о нем думаю в последнее время, читаю много франц<узских> стихов, очень много Alfred de Vigni[146], у меня сейчас какое-то сомненье, кажется, что Вы не должны любить его? А я люблю, как-то почти все в его стихах принимается мной, только нехорошо, что он не любит деревьев, трав и цветов.
Теперь без них грустно и печально; все время дождь и серый,
В такую городскую осень я совсем перестаю быть самой собой, или, м<ожет> б<ыть>, делаюсь сама собой, я не знаю; моя внешняя жизнь идет ровно и нехорошо, безо всяких изменений; а во внутреннюю вошла тоска, она приходит каждый вечер около 7-ми часов, и весь вечер я не знаю, что мне делать, и как уйти от нее. Около 11-ти она куда-то исчезает, и я остаюсь одна, усталая и измученная, и произвожу «грустное впечатление», как говорят. Теперь, сейчас половина седьмого, и она скоро придет.
Вы теперь, вероятно, дома и читаете, или пишете, у Вас хорошо и уютно.
А я сейчас заклею это письмо и пойду опустить его, буду ходить по темным улицам с дождем.
До свидания.
Лиля Дмитриева.
24/7 XI. <19>08
Вот сегодня радостно и светло; вернулась домой усталая, п<отому> ч<то> встаю рано (а я этого не умею), и мама дала Ваше письмо, и оно сразу дало мне много мыслей и радости. Ваш бюст такой хороший, и, Вы правы, значительный[147]. Лицо греческого мудреца, не совсем Зевса, я его не очень понимаю, а Вы похожи на Эврипида. А потом этот бюст не будет у Вас? Его уже нельзя будет увидеть.
Он будет Вашим?
То, что Вы написали про Ваше состояние во время лепки этого бюста, вдруг напомнило мне «Портрет Дориана Грея» и «Овальный портрет» По, и стало страшно, Ваша душа не уйдет за этим бюстом[148]?
Я знаю Аделаиду Герцык по стихам в «Цветнике Ор» [149] уже давно и люблю ее, а из стихотворений три: про трех сестер в башне, оно чудесное, про ключи от жизни, на дне моря, и о том, как она «освящает времени ход, чтоб все шло, как идет»[150].
И потом она тоже любит осень; хорошо, что она теперь с Вами.
Я, непременно, пойду к Елене Оттобальдовне[151], п<отому> ч<то> мне хочется знать ее.
Только немного страшно, но совсем, совсем не тяжело.
А потом будете и Вы.
Теперь, что я? У меня нехорошие утра, когда хочется спать, болит голова и нужно давать уроки; а потом, часов с трех я свободна; маме[152] теперь лучше, почти хорошо физически, но нравственно в ней что-то уснуло. Точно она может только страдать и тогда терять разум, или быть тупо-равнодушной. Теперь она — здорова, но точно заснула, точно не она. Теперь скоро она уедет на две недели к брату, и я останусь совсем одна; и я жду этого.
Так нужно мне быть одной, но этого никак нельзя сделать. Около меня много людей, и вечера мои коротки;
Потом я пишу стихи, кот<орые> совсем не такие, как мне нужно, и их я не люблю. Теперь у меня на душе поздняя, темная осень и еще нет снега. Если бы это скоро прошло! Я была несколько раз у теософов, они чем-то манят меня, но что-то стоит между мной и ими — я больше люблю читать их книги.
А мои испанские легенды такие хорошие: они Gustavo Becquer’<a>[154], писателя XIX века, я их все читала несколько раз, но перевожу лишь вторую, про принца, кот<орый> полюбил, как женщину, лунный луч.
Мне хочется сказать Вам гораздо больше, чем я пишу, но еще все нет слов.
До свидания.
Лиля Д<митриева>.
<5(18) января 1909 года> Сочельник
Спасибо за Ваше стихотворение[155], глубоко, глубоко спасибо. Я посылаю Вам и свое, недавнее[156], п<отому> ч<то> Вы хотите этого. И книгу Любови Столицы я достану и прочту[157] — о книге слышала, но никогда ни одного стихотворения из нее не читала.
У нас по улицам все елки; и уже пахнет Рождеством; я сегодня утром читала «Историю года»[158], а потом была у сестры на кладбище; все бело и пушисто; но радостно — я не верю, что есть смерть! И в белой, серебряной радости кладбища есть ведь глубокая печаль; значит верно, что это радость.
Марго уезжает на праздники в Москву, она ходит в розовых шелковых платьях, очень любит книгу стихов Кузмина «Сети», но все время печальная и грустная.
Вот о ней не знаю больше.
Мне жаль, что Вы уезжаете из Парижа, кажется, что в Петербурге Вам будет не свободно и грустно.
А Аделаида Герцык останется навсегда в Париже? Читали Вы роман Senancour’a «Obermann»[159]?
Не забывайте же меня.
Лиля.
8/21 II <19>09
Дорогой Макс Александрович, я у моего человека достала «Le roman de la Momie»[160], т<ак> ч<то> не нужно его для меня покупать; п<отому> ч<то> еще у него есть Bergerac[161] и Gobineau (La religion de l’Asie centrale)[162], a Lovingiul[163] по всей вероятности, есть в Публ<ичной> Библ<иотеке>.