Исповедь

Волошин Максимилиан Александрович

Мое издание Gautier — другое, т<ак> ч<то> мне хочется знать, с какой главы переводит Ел<ена> От<тобальдовна>^[164].

Не хотите ли Вы переводить для клас<сической> книги Cazotte «Le diable amoreux»^[165], он очень удобен по формату, или «Contes d’Hamilton»^[166]?

А ко мне нужно приходить, но не во вторник, завтра или в среду.

В четверг у Марго Вас не увижу?

Можно придти к Вам опять в субботу и принести немного «Momie»?

От Вас

светло и спокойно.

Лиля.

Мама говорит, что она Вам кланяется.

17 апреля. <1909>

Макс, дорогой, я обещала Вам написать, что было у Иванова^[167]; было очень нехорошо, содержание лекции передавать я Вам не буду, п<отому> ч<то> читал ее не Вяч<еслав> Ив<анович>, а Верховский.

Было, м<ожет> б<ыть>, и верно, но очень скучно; я смогла вынести лишь то, что лучше хорошая рифма, чем плохая; 23 апр<еля> опять будут говорить о рифме, но уже сам Вяч<еслав> Ив<анович>, тогда я напишу Вам подробно. После чая Пяст читал свою поэму, написанную «тоннами» (построение, близкое к октаве)^[168], местами — хорошо.

Домой я возвращалась одна, по светлому, пустому городу, и это было лучше всего. Теперь Наташа К. не поедет к Вам, п<отому> ч<то> она уже куда-то уехала.

Я купила себе много Datura ciedien^[169].

Ваш Гомер теперь висит над моим столом, и оттого на нем строже и значительнее.

Мне грустно, что нет цветов, вложить в это письмо.

Присылайте мне стихов Ваших и думайте обо мне.

Кажется, никогда не придет май, конец его^[170].

Письмо рвется, и не те слова.

Лиля.

P. S. Я послала в Париж 100 fr<ancs>.

<18 января 1910>

Макс, дорогой, я видела Пантеона^[171] на вернисаже^[172] и пойду к нему лишь завтра. Вчера у Амори^[173] не была, а Дикс^[174]был у меня, было не слишком хорошо. Я еще не получила письма от Моравской — очень хочу ее видеть, я прочла несколько ее стихов Маковскому^[175], он в восторге, хочет ее печатать; так что это уже ее дело.

Аморя, по-моему, ей ничего не даст, ей нужен возврат в католичество, или через него. Диксу ее стихи не понравились.

А у меня чувство — что я умерла, и Моравская пришла ко мне на смену, как раз около 15-го, когда Черубина должна была постричься^[176]. Мне холодно и мертво от этого. А от М<орав>ской огромная радость!

Макс, Макс, я, как слепая, я не знаю, что со мной.

А видеться не могу — п<отому ч<то> не могу вынести этого.

Лиля.

Понед<ельник>.

Утром.

Суббота. 6/2 <1>910. СПБ

Я сегодня утром рано отправила тебе мою от<к>рыточку; а в 11 получила от тебя из Джанкоя.

И

стало спокойнее. Я рада твоей книге^[177], рада тому, что очень скоро у меня она будет.

И так завидую тому, что ты один, там, в Коктебеле.

Рада, что не приедет Брюсов. Я теперь очень занята; Аполлон присылает мне перевод за переводом, неразборчивые и гадкие. Они меня делают тупой. Я ненавижу Paul Adam^[178], синдикализм^[179], Rene Ghil^[180], а больше всего Chantecler^[181].

До того нехорошо. Я чиню зубы, и они болят. Когда они болели в Коктебеле, то всходило солнце и зажигало желтые мальвы.

Здесь оттепель.

А внутри, Макс, я не знаю, что внутри! Я все думаю, и слова большие, возмездье, искупленье, отреченье, только все это неверно. Я очень мучаюсь. Не знаю, чем; внутри нет точки.

Я хочу, чтоб мне где<-нибудь> можно было переночевать; у меня душа черная, у меня все болит. Я не пишу стихов, т. е. написала плохие.

Точно умираю, или слепну. Макс, во мне нет радости. Я мучаю и тебя, и себя очень, я не понимаю, чем.

Это очень нехорошо — эгоизм, но мне от него некуда уйти.

Тебе не скучно со мной?

Макс, у меня слова не те, читай за ними, глубже. Пожалуйста.

Ты обещал писать стихи, мне письмо в стихах — не забудь. Я жду. Я всех слов жду. Так голодна я. А что Ал<ександра> Мих<айловна>^[182]? Что Феодосия?

Мне нужно твердости.

Макс, любимый мой!

Лиля.

1 марта <1910>

Твои письма дают радость и тоску. Радость, п<отому> ч<то> ты мне дорог, и твой покой тоже, тоску, п<отому> ч<то> все ясней, что нет к тебе возврата^[183]. Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; п<отому> ч<то> я не дальше, я, м<ожет> б<ыть>, гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой <—> не знаю.

Твои «весенние» стихи я плохо чувствую, а сегодняшние мне близки, особенно «цвета роз и меда»^[184]. А в первом мне не нравится, что фразы разрезаны, конец на другой строчке, чем начало; потом нехорошо, что лик — жен<ского> рода (хотя, м<ожет> б<ыть>, это по Далю?)^[185].

А предпоследнее стихотворение о «семисвечнике» мне очень близко, но выбрось последние 4 строчки; жабры, плевы <—> все это никуда; плохо и то, что семисвечник обращается в канделябр, почему не в люстру или лампу^[186]?

Помочь тебе в стихах, что я могу — я молчу. Я написала два-три прескверных стишка, которые даже не шлю.

Аморю и Дикса случайно не видела 2 недели, когда Дикс был занят. Теперь вижу опять. Аморя хочет ранней весной уехать из П<етербур>га и не возвращаться в него зимой. Это очень грустно.