Испуг
Шрифт:
Петр Иваныч с тихоней женой как раз ужинали. На кухне… А когда, держа в руке свечу, Петр Иваныч прошел из кухни в комнату – столик, что в углу, уже был пуст. Громадина исчезла… Виртуозы!.. Петр Иваныч только и услышал на миг приглушенное кряхтенье малаховца… Явно с натугой… Когда они с жёнкой попивали чаек… в той комнате вроде как закряхтели, поднимая тяжесть.
– Пойдем! Пойдем поищем! – торопит меня Петр Иваныч.
Я сопротивляюсь. Даже если мы найдем телевизор… На кой черт ему этот гроб, если нет электричества!
– Вдруг дадут свет!.. Пойдем, Петрович!.. Ну,
Теперь я чертыхаюсь. Еще бы!.. В ночь тащиться на свалку, что от нас в трех километрах!.. В слепой надежде, что ворюги этот гроб-телевизор не вывезли, а припрятали пока что там.
– Чужаки и есть чужаки! – бранится Петр Иваныч.
Мой Петр Иваныч, увы, из тех стариков, которые стопроцентно уверены, что все или почти все наши беды от неких чужаков. В свое время от половцев. Сейчас – разумеется, всё от малаховцев. Я мог бы ему кое-что сказать на этот счет. Мог бы пару слов… Но пока что смолчу. Зачем старику сердить старика!
Вчера ночью… Эти самые тени… Вчера они, трое или четверо, ввалились ко мне. Откуда-то приволокли… Вдруг во тьме через мою калитку они внесли краденое. Мешки с тяжестью. В мой сарайчик.
– Пикнешь – пришибем.
Они, эти ночные тени, думали, что меня нет. Что я среди ночи привычно отсутствую. А я дома. Я вышел на их шум и нес свечу в руке. Пламечко свечи едва-едва вытягивалось по моему ходу. Безветрие.
Один из них, что помельче и пошустрее, смеялся:
– А не пикнешь – подбросим тебе бутылку водяры. Кристалловской!.. Усек?
И все тот же характерный их смешок (во тьме нарочито искаженный) – смех без жалости.
Ничуть меня не боялись. Ни как спохватившегося хозяина сарайчика (их краденое на моей земле), ни как ночного свидетеля. Они устали, неся тяжесть в мешках – изрядную тяжесть! Устали – и хотели перекурить. Здесь же, в сарайчике. Можно было и при мне. (Тьма же!) И закурили.
Именно заслышав машину (кто-то на ночь глядя вернулся в поселок), воры напряглись. Не стали уходить сразу, а решили перекурить в моем сарайчике. Они хотели быть не узнаны. И были бы не узнаны, уйди они по простоте сразу. Но именно предосторожность (излишняя), как это частенько бывает, увязалась с неожиданностью. Машина ползла мимо дач, а потом возьми и поверни в проулок.
Луч ударил. Луч ударил и тоже медленно-медленно пополз. А они сидели, курили… Фары проехали по их лицам… Да как медленно. Да как отчетливо. (Случай не спит. Случайная же машина!) И я увидел то, что скрывалось.
Каждый раз при ночных встречах на тропе воры искажали голос. Это не было желанием напугать – это вовсе не было блатной малаховской придумкой, как я считал. Потому что не были они малаховцами. Они были наши. Каждый из них. Я их узнал. Луч света так и впечатывал мне из тьмы их личики – портрет за портретом.
Они были наши, это безусловно, но я успел подумать, что во тьме, в ночном их деле, я-то для них не наш. И это стоило попомнить.
– Подбросим… Подбросим тебе на бутылку!
Характерный, без жалости, смех, который сразу дает заглянуть в их жесткий, напряженный
Днем насчет товара я полюбопытствовал. Как-никак в моем сарае!.. Но я плохо развязываю узлы. (Зато хорошо открываю замки. Гвоздем. Шпилькой…) Ну, а узлы – никак. Ломкие ногти… И не то проворство… Смотрю на узел так. Смотрю этак. Не знаю, как подступиться.
Узел могуч. Но я тоже раззадорился. Все-таки я пролез, пробрался в его бугры и извивы черенком ножа. Кое-как!.. Едва не порезался, потому что нет-нет и хватко брался рукой за само лезвие. Ощущение странной и нелепой, хотя и притягательной возни.
Что там?.. В мешках оказались наскоро сворованные части машины… Трамблер… Аксессуары… Раздетый «жигуль»… Но чей?.. Откуда же мне, безлошадному, знать?
«Малаховские» – обо мне. Хотя это были другие ночные тени. (Другая, более молодая группка.) Я шел кустами – всё слышал. Их голоса были неискаженные и потому знакомые. Отдаленно даже родные.
– Он?.. Да это наш мудак… Лунатик поселковский.
– Лунатик – это кто?
– Шиз.
– А чего он к твоей Ольге?
Смех:
– Он не к Ольге – а к ее, я думаю, холодильнику. К выпивке. Не успел он, я думаю… Мы его спугнули.
– Это он и вчерашнюю нашу водку мог прибрать?
– Запросто.
– У нас бы во флоте такого окунули.
Но воруют они как сумасшедшие!.. Без тормозов!.. Воруют по-крупному и по самой-самой мелочовке. Воруют у слабых… У больных… Воруют у ментов… Им все равно. Они не могут остановиться… Я никогда не видел, чтобы так безудержно воровали.
Слишком разогнались в своем ремесле. Они уже сами не выдерживают своей алчности. Все дело уже в скорости… Так разогнались, что на них боязно смотреть. Боязно и страшно – за них… Казалось, их вот-вот унесет ветром.
Шли мы с Петром Иванычем час, не меньше. В темноте обозначились наконец островерхие кучи. Неразрешенная свалка растет здесь уже лет десять. Настоящие курганы.
Как мы во тьме найдем его телевизор?.. С нашего края (мы подошли) выброшенная битая мебель… Вразброс… Обходим… Я шагаю, еле-еле выбирая ноги… Полоса вонючего тряпья. Спотыкаюсь… Но вот идти чуть полегче, когда меж куч зазмеилась тропа.
Ага! Прямиком на всё это взгорье хлама всходит живая дорога. Размятая колесами тяжелых грузовиков. Я зову, и Петр Иваныч быстро присоединяется ко мне: