Испытание

Ходза Нисон Александрович

— Это уже моя забота, Ниловна. Ты делай свое дело, а я свое. Вот и будет ладно!

Александра Ниловна напряженно смотрела на старосту. "К чему он это затеял? — думала она, глядя на исхудавшее, иссеченное морщинами лицо Тимофея Петровича. — Ведь, в случае чего, немцы ему голову оторвут!"

— О нашем разговоре — молчок! — предупредил Тимофей Петрович. — Чтобы никому! Будешь с бабами говорить, обо мне — ни слова! Я своей головой рисковать не хочу. Она у меня одна!

Глаза хозяйки зло вспыхнули. Она заговорила громко и быстро, боясь,

чтобы он не перебил ее.

— Я тебя насквозь вижу, двойная твоя душа! Знаю, как ты ловчишь: и нашим и вашим! Победит Красная Армия — ты и начнешь про свои заслуги трезвонить: дескать, я из фашистского лагеря пятнадцать наших воинов спас! И свидетель есть — Александра Полякова. Нет, не о пленных твоя боль, за шкуру свою дрожишь! Чуешь, придет немцам конец, — заставит тебя народ ответ держать. Вот и крутишь! Насквозь тебя вижу! Одного не пойму. Сказать чего?

— Говори! Столько уж наговорила…

— Не то меня удивляет, что ты предателем стал… И не то, что не рассмотрела тебя вовремя советская власть. Не пойму, как у тебя, гада ползучего, сын такой хороший вырос! Вот чего не пойму…

Александра Ниловна ждала, что староста обрушится на нее с руганью. И растерялась, когда в ответ на ее слова Тимофей Петрович счастливо улыбнулся:

— Спасибо тебе, Ниловна, спасибо! Завтра зайду. Потолкуем подробнее, как себя вести бабам у коменданта.

И он ушел, оставив сторожиху в полном недоумении: с каких это пор за обидные слова стали говорить спасибо?

На другое утро, получив от Александры Ниловны список женщин, Тимофей Петрович составил пятнадцать маленьких записочек. Заполнив последнюю, он перечел их:

"Некрашевич Иван Григорьевич. Жена: Некрашевич Анна Владимировна".

"Гуц Сергей Ефремович. Мать: Гуц Анисья Петровна…"

Пятнадцать таких бумажек, пятнадцать имен женских, пятнадцать мужских…

Теперь предстояло самое трудное: как можно быстрее передать записки в лагерь, чтобы пленные успели выучить не только имена своих "жен" и "матерей", которых они никогда в жизни не видели, но и свои новые имена.

Еще вчера Тимофею Петровичу казалось совсем не сложным переправить в лагерь маленькую бумажную трубочку. Ее можно было спрятать в краюхе хлеба и бросить через проволоку Егору Кротову. Но с сегодняшнего дня лагерное начальство неожиданно запретило заключенным подходить к заграждению. Часовые получили приказ стрелять в каждого, кто приблизится к проволоке. В первый же час гитлеровцы застрелили трех человек.

Тимофей Петрович растерялся. Если пленные не будут знать своих новых имен, имен своих "жен" и "матерей", все провалится…

В полдень, как было условлено, Тимофей Петрович и Спивак снова встретились на другом берегу.

Лежа в высокой траве, секретарь райкома слушал рассказ Тимофея Петровича, попыхивая трубкой.

— Рушится весь план, — докладывал Тимофей Петрович. — Комендант назначил выдачу пленных на субботу. Сегодня — среда. Если до субботы списки не попадут

в лагерь, все пропало. Как я объясню коменданту, почему ни одна женщина не явилась за своим мужем или сыном?

Секретарь райкома продолжал молча курить.

— Чего ты молчишь, Яков? — Тимофея Петровича раздражало спокойствие Спивака, хотя он и знал, что тот напряженно думает, как найти выход из опасного положения.

— Списки у тебя? — заговорил наконец Спивак.

— У меня.

— Покажи.

Тимофей Петрович снял кепку, порылся в подкладке и вытащил бумажку, свернутую в узкую полоску.

— Вот они.

Спивак развернул бумажку, на траву упали пятнадцать маленьких записочек.

Секретарь райкома пристально вглядывался в каждую записку, словно хотел запомнить на всю жизнь эти имена и фамилии.

— Скажи, Тима, женщины понимают, какое важное дело им поручено? Понимают, на какой риск идут?

— Александра Ниловна предупредила их: пронюхают немцы правду — смерти не миновать.

— А они что?

— Ничего. Только спросили, когда идти в лагерь.

Спивак задумчиво скатал записки, вытащил из кармана пистолет и вложил в дуло бумажную трубочку. Потом, так же не спеша, сунул пистолет обратно и посмотрел на Тимофея Петровича большими светлыми глазами.

— Войну мы выиграли, Тимофей, — сказал он вдруг. — Только фашисты пока еще не понимают этого. Они ведь как рассуждают? Раз берем советские города, захватываем пленных, вешаем, убиваем, жжем, — значит, русские вот-вот пардону запросят. А того не понимают, что победить героический народ невозможно. Приди сегодня в любую деревню и скажи: "Так и так, бабоньки, помогите вызволить бойцов из неволи. Но дело опасное, головой рискуете!" Как думаешь, откажутся они, испугаются?

— Может, одна-две испугаются, остальные не дрогнут.

— В том-то и дело, друг мой, Тимофей! Не дрогнут! Такой уж у нас народ! Один подвиг всем бросается в глаза. А когда перед тобой тысяча геройских поступков, — тут уж, брат мой, ты считаешь, что так и надо, ничего удивительного…

Спивак говорил непривычно тихо, раздумчиво. По небу плыли высокие облака.

— Вчера имел сведения об Юрасе. — Он повернулся к Тимофею Петровичу. — Мальчик здоров.

— Ты его видел?! — Сразу поняв нелепость своего вопроса, Тимофей Петрович умолк. Во взгляде его была такая боль, что Спивак не выдержал и обнял старого друга.

— Все будет хорошо… Пленных посылают работать в Гладов. Тебе, конечно, там показываться нельзя, сам понимаешь. Юрась вместе с Кротовым…

— Ты о Кротове и в прошлый раз упоминал.

— Ему дано задание организовать в лагере подпольную организацию, помочь устроить побег заключенных. И еще ему приказано беречь нашего Юрася, как самого себя!

— Спасибо, — выговорил Тимофей Петрович так тихо, что Спивак скорее угадал, чем услышал это слово.

— Теперь — главная задача: скорее переправить список в лагерь.