Испытание
Шрифт:
Шевкопляс, приехавший с пленума городского комитета партии, сказал Богдану, что средняя цифра урожая зерновых культур по Украине равна двадцати шести центнерам, свеклы — двумстам пятидесяти центнерам. Но будет ли собран этот урожай?
Над главным трактом, проходившим в трех километрах южнее жилых корпусов, уже третий день не опускалось облако пыли. И, когда ветер дул с юга, пыль относило к заводу, и все было покрыто серой пеленой. По тракту целый день двигались обозы беженцев. Это были первые колонны гужевого транспорта, успевшие дойти сюда с правобережья Днепра, а возможно, из Бессарабии и западных украинских областей. Рабочие выходили на обочину тракта и молча наблюдали это переселение. Если
Везли раненых — детей, стариков, женщин. Они поднимали забинтованные головы и рассказывали о беспощадной подлости вторгшегося врага. Немцы расстреливали с воздуха отходившие обозы беженцев. Многие матери уже успели потерять детей, и теперь они шли, понурив головы, или сидели на возах, охватив головы руками. Бесконечная скорбь витала над людьми, выброшенными ветром войны... но над скорбью расправляла могучие свои крылья народная ненависть...
А туда, к линии фронта, двигались моторизованные колонны армии. Мчались одна за другой грузовые машины, обычно уже не новенькие, а простые, облезлые, полученные в порядке мобилизации автотранспорта. На грузовиках плотно друг к другу сидели красноармейцы, ощетинившиеся штыками или ажурными стволами автоматов. Красноармейцы смотрели на беженцев, они видели этих близких им людей, и каждый узнавал в опечаленных людях своих матерей, отцов, детей. Красноармейцы не пели, они только смотрели на левую сторону шоссе, где по гужевому пыльному тракту тек поток бездомных людей. На коротких привалах бойцы подходили к беженцам, и на груди этих парней женщины выплакивали свое горе. Красноармейцы клялись отомстить врагу, но делали это скупо, без лишних фраз:
— Подожди, гад...
Стиснув зубы, бойцы вскакивали на машины, стучали по кабинам: «Давай скорей... швидче...» Шоферы не нуждались в понуканиях товарищей. Они тоже стискивали зубы и с места рвали полным ходом. Сколько седых волос на висках, сколько морщин появилось в то тяжелое время у молодежи, призванной родиной для отпора! Но это была благородная седина преданных ей сынов, это были почетные морщины...
Дубенко, наблюдавший вместе с Шевкоплясом картину великого переселения, думал также и о своей семье. Вот так, склонив сонную голову на узел, покашливая и вытирая ребром ладони потрескавшиеся губы, будет сидеть его мать. Его жена будет итти рядом с повозкой и ничего не видеть перед собой, кроме скрипящих колес идущей впереди телеги и пыльной, размолотой колесами колеи. А может быть, она будет рыдать, как вон та женщина на высоком возу, потерявшая сынишку, расстрелянного германским истребителем на днепровской переправе... Будет рыдать и биться о деревянные корыта и бадейки, набитые тряпьем и другим имуществом... А сынишка его!..
Богдан тихо сказал Шевкоплясу:
— Я, пожалуй, съезжу домой, Иван Иваныч.
Шевкопляс посмотрел на Дубенко и кивнул головой:
— Заночуй дома, Богдан Петрович. Мы сегодня ночью без тебя обойдемся. Как раз дежурит сегодня Рамодан, покалякаем с ним ночку...
Дубенко попросил шофера везти побыстрей, и тот, любивший езду «с ветерком», мигом домчал его до дому. Богдан, не обращая внимания на боль в ноге, торопливо взбежал по лестнице и позвонил. Ему казалось, что он
— Что с тобой? — сказала Валя, когда он выпустил ее из своих объятий.
— Мне почему-то померещилось, что я еду в пустой дом, что я никого из вас не застану, что вы бредете куда-то туда, по пыли, за возами...
— Ты получил какие-нибудь известия, Богдан?
— О, нет... Я видел страшное. По дорогам потекли беженцы... Беженцы с Украины... Как это тяжело, Валюнька. Где Алеша? Мама дома? Как Танюша?
— Все хорошо. Алеша бегает по улице. Мама легла вздремнуть. Танюша пишет письмо Тимишу. Это ее единственное утешение. Ты будешь обедать?
— Пожалуй, буду. Хотя я не так давно пообедал на заводе... Вот что, Валюнька, нам надо обсудить кое-какие семейные вопросы....
Богдан прилег на диван, принял удобное положение, чтобы успокоить ногу, закинул руку за голову. В комнате уютно и прохладно. Тяжелые портьеры почти полностью прикрыты, и поэтому до слуха его не достигал уличный шум и не мешал свет. Солнце и горячая пыль преследовали его, и только сейчас отпустили. Перед ним сидела любимая им женщина, с которой вот уже десять лет он делит и радости, и печали. Он знал, что, прийдя домой, он найдет всегда поддержку и понимание, и, если нужно, утешение. Сколько тревог входило вместе с ним в этот дом, но всегда они рассеивались в семье, и отсюда он уходил всегда бодрый, способный к дальнейшей работе.
— Как ты смотришь на то, если всем вам придется уехать из города, Валя?
Она посмотрела на него и, подавив внезапно вспыхнувшую тревогу, спросила:
— А ты останется один?
— Останусь один.
— Как же ты останешься один, с твоей ногой...
— Я буду лечиться... ну, и вылечусь когда-нибудь, не вечно же...
Валя покачала головой.
— Ты не будешь лечиться, Богдан. Сколько раз ты был на процедуре? По-моему, только два раза...
— Три раза. Но однажды я не застал сестру, которая должна была сделать мне диатермию.
— Разве положение настолько безнадежно? — спросила она, изучая его своими черными, затуманенными глазами, в которых напрасно хотела подавить тревогу.
— Положение не безнадежно, но нужно выезжать заранее. Из города уже отправляют женщин и детей. Сегодня отбыли первые эшелоны...
— Но мы можем выехать в любое время на машине.
— Нет.
— Почему?
— Я не могу сопровождать вас в любое время. И притом мы не знаем, будет ли к тому времени возможность выбраться на машине. Немцы расстреливают машины, расстреливают и бомбят шоссе, дороги...
— Я не уеду от тебя, Богдан.
— Нет, ты должна уехать...
— Я не брошу тебя одного.
— Но ведь сейчас очень опасно.
— Все равно. Я не брошу тебя одного.
Богдана начинало раздражать ее упрямство. Раздражение готово уже было перейти в нервную вспышку, но усилием воли он сдержался и привлек к себе ее худенькое, гибкое тело. Она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Богдан не ожидал этого и, поглаживая ее вздрагивающие плечи, говорил что-то невнятное и невразумительное, как обычно бывает в такие минуты.
Она подняла заплаканные глаза, покусала губу, попыталась улыбнуться, но потом снова зарыдала.
— Что, с тобой, Валюнька?
— Я боюсь потерять тебя, Богдан... боюсь... такое время, что нельзя разъединяться. Как разъединились, так и все... полная разлука. Я не хочу терять тебя... сколько я пережила сейчас, не видя тебя. Ты даже запретил мне беспокоить тебя звонками... Ты здесь далек от меня, но если мы разъедемся...
— Но в городе оставаться опасно.
— Я хоту переживать опасности вместе с тобой. Все равно без тебя у меня нет жизни. Если я потеряю тебя...