Испытание
Шрифт:
На грузовике прибыла саперная команда. На углу, возле беленького здания почты, лежала неразорвавшаяся бомба. Саперы быстро, как будто всю жизнь этим занимались, окружили воронку кольями, натянули канат и принялись копать землю вокруг, чтобы подойти к бомбе. Кто-то сказал им, что бомба, очевидно, замедленного действия, нужно обложить место падения мешками с песком и ожидать взрыва.
— Пустое дело, — сказал веселый паренек, выкидывая землю, — психотерапия.
Он смачно и с очевидным удовольствием произнес это слово. Лопата цокнула
— Кажись, добрались, товарищи... Это... часа на три хватит ковыряться.
— Какой вес? — спросил старичок из толпы.
— А тебе зачем, папаша. В аптеке, что ль, служишь?
— Мое учреждение вон рядом, — старичок указал на домик почты, — почтальоном я с самого первого дня войны.
Сапер снял пилотку, отставив лопату, посмотрел. Со здания почты исчезла черепичная крыша: изломаны перекрытия, вылетели рамы. Телеграфный столб, расщепленный у основания, валялся на земле, навернув на железные рогатки густую косму проводов. Возле лежали разбитые изоляторы, электрочасы. Сапер взмахом головы откинул со лба чубчик, поплевал на ладони:
— Весит бомба двести пятьдесят. Кабы лопнула, не нашел бы, почитай, своего учреждения... Иди, отец, вставляй стекла, собирай канцелярию.
Дубенко и Рамодан направились к инженеру Лаврову. Его домик мало пострадал, вылетели двери, рамы, перекосило потолки, в комнатах валялось стекло, бумажки. Жена Лаврова навзрыд рыдала, держа в руках какую-то мультипликацию, которую на мелкие кусочки изорвало силой взрыва. Лавров стоял у окна, держа в руках молоток и гвозди. Он был растерян и, казалось, еще ничего не понимал. Кивнув головой вошедшим, сказал:
— Как в Бресте! Я уже испытал такое двадцать второго июня! Раму... вырвало с корнем...
— На работе поговорим, — оказал Дубенко, — зайдите.
Лавров вскочил, замахал молотком.
— Сейчас не пойду я на работу.
— Ты что, — жена отложила мультипликацию, подошла к мужу, — разве так можно разговаривать? Так нельзя с людьми сейчас разговаривать... простите его...
— Я не могу, — упавшим голосом произнес Лавров, — я не могу... У меня не выдерживают нервы... Я сам вставлял эта стекла, сам штукатурил стены, сам строгал полы... Вы должны понимать, а если вы не понимаете...
— Пойдем, — сказал Дубенко Рамодану, — он успокоится. — Жена проводила их через веранду, усыпанную битым стеклом, по пути подняла разбитую тарелку, куклу в пестреньком платьице и еще какую-то тряпку.
— Ведь далеко от нас упала бомба, говорят, угодила к Хоменко. И подумать только, какая волна...
Рамодан посмотрел на Дубенко.
— Пойдемте проведаем Хоменко, — обратился он к Лавровой. — Хоменко сам не пострадал?
— Он был на работе. Но семья... Они спрятались, но щель недалеко от дома. Их сдавило землей... Жену и двух девочек... — Лаврова прикусила губу, отвернулась.
...Хоменко сидел на подножке грузовика, опустив голову, и смотрел в одну точку. Лицо его посерело и как-то вытянулось. С колен свисали
— Ничего не поделаешь, — сказал Рамодан, подсаживаясь к нему, — у меня тоже... жена, сынишка...
— Да, — сказал Хоменко, шевельнув рукой, — знаю.
— Петьку моего ранило, слышал?
— Слышал...
— Будем вместе переживать горе, Хоменко.
— Нет, — Хоменко покачал головой, — нет... каждому свое...
— Что у тебя? — Рамодан указал на затылок. — Ранили?
Хоменко пощупал пальцем, и потом все тем же невидящим взглядом долго смотрел на руку, вымазанную в крови.
— Пустое, — сказал он, еле разжимая челюсти, — пустое... сколько времени?
— Вы можете сегодня не выходить на работу, товарищ Хоменко, — сказал Богдан.
— Нет... я пойду... пойду...
Впереди, за речкой, за линией леса курился дымок — черный, узкий, точно нарисованный на голубом небосклоне. Хоменко кивнул в ту сторону головой.
— Говорят, Романченок сбил... Вон там валяется «юнкерс»... если только правда, руки поцелую Романченку...
— Собственно говоря, не мое дело заниматься этим мусором, — сказал Романченок, — но нужно было так случиться, что угадал я оказаться в воздухе, когда налетела эта шпана. Пришлось провести испытание нашей машинки на таком дьяволе, — он указал на остатки немецкого самолета.
— Ты его ловко шарахнул, — похвалил Шевкопляс, с интересом профессионала рассматривая фирменный знак «юнкерса» — дюралевую пластинку, отодранную Романченком, — выпуск 12 июня 1941 года. — За десять дней до войны испекли и... ты его уже спек в свою очередь, Романченок. Разреши мне фирму эту на память оставить потомству. Так?
— Оставляй, пожалуй, не жалко, У меня еще есть трофеи. Знатные бандюги попались.
Романченок выбросил на траву четыре железных креста, два грубых нарукавных знака «За Нарвик»: на них выдавлены виньетки из перекрещенных якоря, пропеллера и тевтонской розы с длинным стеблем.
— Знатные... — сказал Шевкопляс, поднимая с земли ордена.
— А вот еще, — Романченок показал два золотых кольца с фамильными печатками и бумажник, набитый документами, оккупационными марками, карточками на хлеб и на получение летного пайка — из крупы, гречи и сгущенного молока. — Там еще всякая мерзость в карманах была, будь они трижды рыжи, не хотелось пачкаться. Из штаба ПВО приедут, составят опись.
— Где же они сами — твои трофейные?
— Там лежат рядышком, в холодке. Думали, парашюты выручат — не прошло. Разыскали трупы на поле, колхознички помогли.