Источник солнца (сборник)
Шрифт:
Настя слушала его по инерции, с первого слова угадав, о чем будут все остальные.
– Ах, какой ты прагматик, оказывается!
– Насть, если ты настроена шутить, я, знаешь, нет! Я, знаешь, беспокоюсь… – Он запнулся, подбирая наиболее емкое из всех приходящих на ум обстоятельств, но Настя его опередила:
– …О том, что к тебе в дом вселят еще одного человека со своими привычками и наклонностями. Как Сашку сейчас, например, да?
– При чем тут Саша? Саша моя племянница. И она маленькая. И она…
– …скоро уедет. И будет твоей племянницей из далекого Беляева.
– Ну не иронизируй,
– И не думаю, Грань. – Настя непроизвольно разрядила атмосферу, вытянувшись на его кровати и приподнявшись на локтях, как будто лежала на пляже.
– Насть, ты не понимаешь… они, – Евграф Соломонович что-то невидимое бережно взял в обе ладони, – они такие в себя влюбленные! – Невидимый предмет несказанно умилял Евграфа Соломоновича. – Такие еще эгоисты! – Как же ласково это получалось у Евграфа Соломоновича. – Как они будут любить друг друга, когда они так еще не отлюбили себя? Когда они друг на друга – я видел! – обижаются, если один съел яблоко из-под носа у другого? Если Валя наотрез отказывается пить из чашки брата и наоборот? Насть, как они станут жертвовать чем-то во имя блага другого человека, помимо всего прочего им не родного? Я именно этого и не понимаю. Физическая близость соединит их на время. Пока они поглощены этим чудесным чувством узнавания однажды запретного. Они играют. Но есть ответственность, которую мы несем за того, кого приблизили к себе, приласкали, полюбили. Они захотят бросить. А бросить нельзя! Как?
Евграф Соломонович умолк, опустошенный. Улыбка на Настином лице сменилась выражением задумчивости: до сорока шести лет привыкнув во всем почти видеть романтический подтекст, Настя знала о существовании подтекста реального и справедливо считала Евграфа Соломоновича одним из его лучших толкователей. Что ни говори, а в проницательности Евграфу Соломоновичу мог отказать только очень недальновидный человек. Настя все еще слышала слова мужа, уже отзвучавшие в комнате.
– Грань, – она подползла на локтях поближе к краю кровати, – во-первых, мы как-никак их двадцать лет воспитывали. Они жили среди порядочных (Настя выделила это слово интонацией) людей, смотрели и учились у них, как можно и как нельзя. Потом, во-вторых: никто пока ни на ком не женился, – Евграф Соломонович нетерпеливо заерзал на стуле, но Настя жестом попросила его подождать. – И не женится тайком. Поверь мне. Мы с тобой, мне кажется, заслужили доверие с Валиной стороны. Пускай пока учатся, живут вместе, если уж поставили нас перед фактом, присматриваются друг к другу и решают. Так или иначе – решать им. Мы вправе одобрять или нет, но решать будут они. Все, что мы могли сделать для наших детей, мы сделали, Грань. Не казнись. Дальше нам нельзя уже. Дальше – только им.
Евграф Соломонович сидел темный на фоне утреннего окна и по-прежнему молчал. Громко тикали настенные часы. Муж и жена одновременно посмотрели на них и не запомнили расположения стрелок.
– И кричит на меня, ты представляешь? – заявил Евграф Соломонович, точно и Настя путем логических умозаключений пришла к тому же.
– А ты не простил его еще? Прости…
– Я-то прощу, но он-то кричит!
– Ты кричишь вечером, он кричит утром. Если не можете не кричать, то научитесь хотя бы получать от этого здоровое удовольствие. Покричали и разошлись. Грань, ты же старше, в конце концов!
– Да я простил его! Не идти же мне в самом деле к нему… извиняться…
Евграф Соломонович наклонился
– Может быть, я где-то когда-то допустил ошибку? Чего-то не объяснил, не спросил о чем-то? А они так и выросли, без ответа… – Евграф Соломонович головы не поднимал, но Настя вполне угадывала выражение его лица. – Я старый, больной, занудствующий еврей! И еще чего-то хочу от мира! Поделом мне, поделом!
Самокритика в душе Евграфа Соломоновича достигла точки апогея и в точку перигея могла перейти лишь в случае проявления приятного ему сострадания со стороны жены. Настя качнулась в кровати, села, босыми ногами нащупала тапочки и, крадучись, как только и умела, приблизилась к сокрушавшемуся Евграфу Соломоновичу. Одной рукой она притянула к себе его голову, а другой стала гладить, соскальзывая с затылка на плечи и не очень заботясь о равномерности процесса, ибо:
а) никого, кроме них самих, в комнате не наблюдалось, следовательно, свидетели по совместительству были и участниками;
б) поглаживание должно было возыметь действие – успокоить Евграфа Соломоновича. А уж красивым оно выглядело или нет, значение имело второстепенное.
Евграф Соломонович обхватил Настю ниже талии – тоже как-то неуклюже и, не исключено, неудобно для самой Насти.
Однако эстетическое чувство в обоих на данный момент дремало, позволяя им получить дозу рафинированного удовольствия от присутствия друг друга, – когда сам себя не видишь со стороны и не оцениваешь ни по одной из великого множества шкал человеческих достоинств и недостатков.
Евграф Соломонович к слезам прибегал довольно редко, но сейчас узнал, что еще с детства знакомое щекотание в носу, которое предвещало… точнее, не предвещало ничего хорошего, учитывая первую часть предложения.
И оно – это предвещаемое – не замедлило бы случиться, если бы…
Если бы в самый критический момент в комнату не постучали и тут же, не дожидаясь обоюдного «да», которое Декторы поспешили произнести, не вошли. Это был Валя. Валя всем своим видом являл пример невмешательства в происходящее и полного безразличия к нему. Узнай он о том, что минут пять – десять назад личность его подвергалась строжайшему разбору, он бы очень сильно удивился. Потому что, как уже было сказано выше, консенсус с миром считал найденным. Вид Валя имел без преувеличения сияющий. В руках он держал газету формата А3 – то есть очень большую и для чтения неудобную. В руках он держал газету, в которой работал Артем. И тут Евграф Соломонович, в очередной раз проявивший сегодня дар провидения, понял: Валя снова собирается сказать нечто эпохальное. По влекомым им последствиям. Евграф Соломонович не успел даже мысленно зажмуриться…
– Пап, мам! Темина газета пришла! Мы уже прочли с Сашкой! Хотите? Я вам принес. – Валя вразвалочку подошел к родителям и протянул помятый с краю номер: – На третьей полосе, в подвале. – Валя щегольнул типографическим термином, позаимствованным у брата. – Репортаж с места задержания группы квартировзломщиков! Артем сам выезжал с ментами, но ему не дали бронежилет! – Валя сыпал, как из рога изобилия. – Точнее, он сам не взял!
По мере того как Валя открывал одну деталь за другой, лицо Евграфа Соломоновича меняло выражение от удивленного к обреченному. Он и производил впечатление человека, которого за последние три часа два раза окатили ледяной водой, причем не забывая уверить, что это все – ему же во благо.