Источник солнца (сборник)
Шрифт:
Сашка вертелась, пойманная крепко братом за руку. Ей было это все жутко неинтересно: она не ловила, как ловил Евграф Соломонович, сходство бровей и подбородка Артема с бровями и подбородком Насти и не приходила к выводу, что его подбородок все-таки больше отцов – его, Евграфа Соломоновича, подбородок. И что эта странная какая-то грусть во взгляде – ничем не уничтожимая, – что эта грусть отчего-то напоминает ему совсем другого человека…
«Какой же он у меня еще ребенок, фу ты, Господи!» – Евграф Соломонович справился наконец с гордиевым узлом бантика на ботинке.
– Да в той же самой, что всегда был, думаю. На том берегу Москвы-реки. Помню, мы когда-то
– Стрелять?
– Ну да. У Александрова был семейный дробовик – дед где-то под Омском откопал в огороде. Немецкий, времен Второй мировой. Веселое было время!..
Он отнял взгляд от небес и вдруг понял, насколько этим двоим детям, стоявшим на два шага впереди него, все равно. И не потому все равно, что они бесчувственные или какие еще слабые. Между человеческими поколениями стоит почти лингвистическая проблема необъясняемости – непереводимости ценностей одного на язык другого. Евграф Соломонович отчего-то только сейчас рассмотрел всю самостоятельность сыновних рук и ног, юркую радость Сашкиного хвостика, не зависящую ни от какого Евграфа Соломоновича со всеми его проблемами и анекдотами. Но самое странное, невероятное во всем этом было вот что: они шли гулять вместе. И были нужны друг другу зачем-то.
Ну а о чем с ними говорить? О Гарри Поттере? О проблемах переходного возраста? Мол, сынок, я тут подумал и решил рассказать тебе, как ЭТО бывает. Да-да, папа. Обращайся, подскажу. Что вот, например, моему сыну в этой жизни известно? Чем он жив?
Евграф Соломонович заглянул Артему в лицо сбоку: все трое шли вдоль эстакады не в ногу. О чем он думает? Брови Евграфа Соломоновича встали домиком от тщетных усилий понять. Нельзя же, в самом деле, взять человека, как книгу, и начать читать с любой страницы. И ведь это мой сын. Может, спросить его об институте? Да он опять скажет про Петю Тюленева, который один такой замечательный отличник на свете есть. Про музыку… да не знаю я, чего они там слушают сегодня. Мы носили в сердцах битлов и стриглись под Маккартни. А под кого стрижется он? И почему он вообще стрижется дома, а не в парикмахерской? Что он носит? По-моему, то, что я ему года полтора назад купил. Джинсы – уж точно. Почему, как Валя, не гонится за модой?
Кстати Валины рыжие бакенбарды нужно очень полюбить, чтобы смириться с ними.
Кто он вообще такой? Что за человек рядом со мною?
Артем заметил, что уж как-то слишком пристально смотрит на него Евграф Соломонович, и обернулся.
…и почему он никогда не заговаривает первым?
Евграф Соломонович состроил свою любимую гримасу: будто он вот-вот что-то скажет, но не скажет, потому что и так много говорит и вам бы почему чего-нибудь самим да не сказать.
Артем отлично знал эту гримасу и ответил на нее своей любимой: брови вверх, в глазах неистребимое «ну и что вы мне скажете такого, чего я не знаю?», а во всей фигуре – снисходительность, за которой – слабость и страх быть нечаянно обиженным.
Вообще удивительно, сколько боли люди умудряются причинять друг другу мимоходом.
…Нужно что-нибудь вспомнить вместе. Не последнее, зачем люди даны друг другу – память. Она не живет одним человеком. Человек – когда он один – не помнит себя до конца. Ему для этого нужен еще кто-то.
– Я видел Нину Викторовну вчера. Она спрашивала, как ты. Где учишься…
Артем слушал молча.
– У
– А мы заходили. На первое сентября.
– Ты ничего не рассказывал.
– Да ты и не спрашивал в общем-то.
– Саша, не убегай, пожалуйста от меня далеко. Я очень тебя прошу. Очень прошу. – Евграф Соломонович изобразил на лице приказную улыбку.
Артем опять приготовился слушать молча. Евграф Соломонович напрягся, подыскивая тему для продолжения разговора.
– Может, ты о чем-нибудь поговорить со мной хочешь, сын? – решил он спросить в лоб.
Артем преглупо осклабился и ответил:
– Может быть. Я сам не знаю.
– Смотрите, чайки! – Сашка вывернулась из руки Евграфа Соломоновича и вприпрыжку побежала по улице, вся устремившись в небо.
Несколько шедших мимо прохожих приостановились и тоже подняли головы посмотреть на чаек. Обычная в принципе городская подробность – чайки. Но то ли Сашкин крик, то ли их еле уловимый ухом крик там, в вышине, но белые птицы казались сказочными. Артем отвернулся от Евграфа Соломоновича и побежал вслед за Сашкой, спрашивая ее: «Где? Где же?» Сашка настойчиво показывала ему куда-то вверх: «Вон! Гляди!» Евграф Соломонович замедлил шаг и не мог ничего рассмотреть. Так он и стоял, приложив ладонь козырьком к глазам. А чайки протяжно кричали над городом.
Глава 18
Некоторые люди говорят обо мне, что я сделал себя сам. Что всем, чем обязан, обязан себе. У меня никогда не было брата банкира-нувориша, моя мать никогда не спала с мужчинами, которые за это могли содержать ее и меня. В семь мне пришлось бросить актерскую школу-студию по той простой причине, что нечем было платить умным дядям и тетям за то, что они учили меня быть самим собой.
Я не был настолько талантлив, чтобы выиграть какой-нибудь грант, получить одно из десятка бесплатных мест в этой самой школе.
Я был самый обыкновенный ребенок – застенчивый и глупый. Всем верил и думал, что все меня любят. Всегда будут любить.
И вообще я думал, что быть самим собой учат.
Ха-ха!
Простите. Интернет врос клавишами в мои пальцы и ничем его оттуда уже не изъять.
Да, детство мое было садизмом по отношению к юности, юность – к зрелости, а зрелость – кто его знает – к старости, наверное. Вон я вчера на автобусной остановке встретил старика, который просил у меня денег бабушке на гостинчик в больницу. Жалкий был старик. Жалко мне его было. Я отдал десятку, кажется. Не помню. Я ему уже который раз десятку отдаю – то у Савеловской, то у Динамо. И который раз у него бабушка в больнице.
Да не, мне не жалко, ей-богу. Могу себе позволить отдавать по десятке каждый день. Не бедствую пока.
Но вот старость… не хочу так испоганиться к ней, честное слово.
Вот еще: один мужик тут поймал меня в темном арбатском переулке, где я обделывал свои темные делишки хождения к другу по пиву. «Ах, он еще и пьет!» Скажу вам больше: он еще и курит, и мало спит, и мечтает оторвать Крикулину за очередную статью то, чем он, вероятно, эту статью писал.