Источник
Шрифт:
– Авраам? – переспросил маленький ребе, не в силах оправиться от изумления. Не может быть, чтобы Авраам бен-Хабабли представлял собой какую-то угрозу для Византии. – Я отругаю его, – пообещал он.
– Будьте любезны, – сказал испанец.
Ребе Ашер оставил это строгое помещение с идолами на стенах и заторопился на мельницу, где нашел только одного пожилого работника, вращавшего жернов. На полу лежали пустые мешки.
– Где Менахем? – спросил ребе.
– Он оставил нас, – ответил мужчина, продолжая неторопливо вращать
Полный глубокого беспокойства, ребе Ашер побрел по улочке к тому месту, где должна была воздвигнуться базилика, и увидел там Иоханана и Менахема. Они наполняли мешки щебенкой от снесенных домов, а рабы из африканской пустыни таскали их на окраину города и сваливали содержимое в вади. Отец и сын вежливо встретили ребе, который спросил:
– Менахем, могу я поговорить с тобой?
Высокий юноша, окрепший и загоревший от работы на свежем воздухе, проследовал за ребе подальше от рабов, и Божий человек спросил его:
– Ты сделал то, о чем мы говорили? Стоимостью в десять драхм, при свидетелях?…
Словно эта странная задача была кошмаром из его изломанного прошлого, Менахем отпрянул и смущенно сказал:
– Я был очень занят на работе здесь…
– Ты ушел с мельницы?
– Да. Я буду помогать выкладывать тут большую мозаику.
И снова это слово – «большая», подумал ребе Ашер. Почему большие размеры так соблазняют творческих людей? Но Менахем заговорил торопливо, словно стесняясь своего бегства:
– Сначала я занялся поисками цветных камней. Мой отец все разметит. А потом, когда плоскость будет готова, мы с отцом будем работать над рисунком.
– Но, Менахем! Ты же хотел стать настоящим евреем!
Юноше захотелось сказать: «Если бы вы искренне желали сделать меня евреем, я бы уже был им!» – но из уважения к старому раввину лишь пробормотал: «У меня много работы, ребе» – и отошел.
И тут же со стороны восточной стены послышались крики и взметнулись языки пламени. Поспешив туда, Менахем и ребе Ашер увидели, как византийские солдаты избивают какого-то молодого еврея, а рабочие пытаются затушить пламя, охватившее склад. В нем сборщики налогов хранили продукты, взысканные с жителей Макора. Прежде чем ребе Ашер успел вмешаться и спасти мальчишку, он увидел высокую фигуру отца Эйсебиуса, который пробирался сквозь толпу, бесцеремонно разбрасывая горожан в стороны, словно те были пучками соломы. Он мрачным холодным взглядом уставился на огонь.
– Ты! И ты! – крикнул он, обращаясь к толпе. – Потушить пожар!
Но все было бесполезно. Огонь пожирал содержимое склада, где хранилось зерно и оливковое масло, и было ясно, что запасы обречены. С побелевшими от ярости губами священник смотрел на это последнее преступление евреев, а затем повернулся к солдатам, избивавшим предполагаемого поджигателя. Несколько бесконечно длинных секунд Эйсебиус смотрел, как
Из груди из всех собравшихся евреев вырвался единый вздох, сопровождаемый треском пламени и беспомощными криками пожарных. Отец Эйсебиус, смирившись с потерей здания, покинул место преступления, но, проходя мимо ребе Ашера, холодно бросил:
– Вот об этом я вам и говорил, но вы не обратили внимания. А теперь сюда из Антиохии явятся германцы – и вам придется иметь с ними дело. – Он прорезал толпу, как меч, выхваченный из ножен, и направился в свою обитель с выбеленными стенами. Проведя там какое-то время в молитве, он отправил посланца в Птолемаиду с сообщением, что еврейское неповиновение выходит из-под контроля: «Боюсь, что вы должны перебросить сюда германцев, стоящих в Антохии».
В эту роковую ночь два лидера религиозных общин Макора, отец Эйсебиус и ребе Ашер, каждый по отдельности, провели встречи, которые сказались в городе странным образом.
Ребе Ашер разговаривал со своим зятем Авраамом, коренастым и туповатым молодым человеком, который, сидя рядом со своей женой Яэль, со странным для него упорством спорил с тестем.
– Византийцы зашли слишком далеко, – сказал он. – Нет, мы не отступим. Яэль объяснит вам почему. И если нам придется драться, то мы будем драться.
И затем Яэль, которой уже исполнился двадцать один год, объяснила отцу:
– Авраам прав. У нас не может быть мира с византийцами. Сборщики налогов…
– Отец Эйсебиус обещал мне, что налоги будут снижены.
Яэль засмеялась:
– Они только вырастут. Кто-то же должен платить за эту церковь.
– Но…
– Подожди, пока ты не убедишься, какой налог возьмут с твоей мельницы, – презрительно бросила она. – Солдаты ведут себя все грубее. Ты же видел, что они сделали этим утром.
– Но мальчишка поджег склад.
– Склад поджег я, – спокойно сказал Авраам. Жена взяла его за руку и держала ее в течение всего разговора.
– Ты? – переспросил ребе Ашер, и недоверие, прозвучавшее в его голосе, дало понять, какого он низкого мнения о своем зяте. Чтобы такой завзятый дурак бросил вызов Византии?…
– И с появлением отца Эйсебиуса, – продолжила Яэль, – кары не заставят себя ждать.
– Нет! – возразил отец. – Отец Эйсебиус хочет жить с нами в мире.
– Да! Да! Но на его условиях. Он был очень мил, когда Менахем оставил мельницу и перешел работать к нему. Если наши люди будут молча смотреть, как сносят их дома, он построит им новые за городом. Сам он не делает ничего плохого, но его присутствие ободряет тех, кто творит зло. Мы не прекратим нашу войну против Византии, – упрямо повторил Авраам, и ребе Ашер, глядя на набычившегося молодого человека, в первый раз осознал, что в Макоре дает о себе знать то молодое поколение, над которым он не властен.