Источник
Шрифт:
Вдоль лестницы, ведущей вниз, были натянуты специальные канаты, украшенные цветами, но, оказавшись у входа в шахту, Давид отказался спускаться в нее и только заглянул в зияющий провал.
– – И куда он ведет? – спросил царь.
– Вы сможете это увидеть, когда спуститесь на дно, – объяснил Удод, но царь сказал, что не хочет лицезреть дно.
– Так в каком направлении? – нетерпеливо переспросил он. Удод был так ошеломлен, что не нашелся с ответом. Невероятно – царь проделал такой путь, чтобы увидеть туннель, и даже толком не рассмотрел его. Правитель подтолкнул Удода, который по-прежнему медлил с ответом, и сам взял на себя инициативу.
–
Керит подтолкнула мужа. Наконец он тоже поднялся на стену и смущенно показал на склон, который ничем не отличался от всех прочих. Он должен был сказать: «О царь, мы так хорошо спрятали источник, что теперь даже горожане не помнят, где он был. Как враги смогут найти его?» Но вместо этого он пробормотал: «Вон там, внизу».
– Вижу, – сказал Давид, хотя ничего не видел. Он в раздражении спустился со стены и спросил: – А что рабы? Чем они теперь будут заниматься?
Правитель посмотрел на Удода, который не нашелся что сказать, так что за него ответила Керит:
– Их можно вернуть в Иерусалим.
– Они нам там понадобятся, – буркнул царь. И тут Ависага намекнула, что царь должен вернуться и отдохнуть, но Давид был в приподнятом настроении и не хотел сдаваться. – Мне говорили, что у вас в Макоре есть певец, который играет на лире.
Правитель оглянулся, пытаясь сообразить, кто это мог быть, но Керит обратилась к царю:
– Это прекрасный певец. Могу я привести его для вас в свой дом?
– Я сам приду к нему, – сказал Давид, но никто из чиновников не знал, где живет Гершом. Знала только Керит, и она повела царю к храму. Они прошли мимо винной лавки, потом мимо лавки, где торговали шерстью, и оказались в маленькой комнатке на задах, где рядом с кувшином вина спал Гершом. Тут было темно и пахло прокисшими шкурами. Правитель было собрался увести царя отсюда, но Давид настоял на своем, и вот теперь он с Ависагой стоял по одну сторону, а Керит по другую от спящего Гершома.
– Это царь, – шепнула Керит, расталкивая его.
Гершом открыл глаза, думая, что к нему, как обычно, прибежали дети, и увидел, как царь поднял его лиру и пробежался по семи струнам, которые висели, ненатянутые, на деке. Гершом откинул назад волосы, накинул свою истертую шкуру и встал на ноги.
– Это хорошая лира, – сказал юноша.
– И мне говорили, что ты хороший певец, – ответил царь. Он выжидающе протянул молодому человеку инструмент.
Гершом, потянувшись к кувшину, сделал глоток вина, покатал его в рту и сплюнул на улицу. Он показал на сломанный стул, который Ависага пододвинула царю, но не обратил никакого внимания ни на Керит, ни на прекрасную спутницу царя. Устроившись на кипе еще не расчесанной шерсти, он какое-то время настраивал лиру. Правитель предупредил людей, толпившихся у входа, чтобы они соблюдали тишину, и наступил момент безмолвия. Все застыли в ожидании, никто не осмеливался заговорить, но Керит тихо попросила:
– Спой о ягненке и быке.
Гершом удивленно просмотрел на нее, словно Керит только что тут появилась, но царь спросил:
– Это хорошая песня?
– Она вам понравится, – ответила Керит, и царь кивнул.
Гершом кончил наконец настраивать
Манера его исполнения понравилась царю – голос Гершома от первоначального накала тоски перешел к простоте и спокойствию ночных сцен, а потом – к напору бега быка. Царь откинулся на спинку единственного стула, слушая мастерское пение молодого человека, и после часа его песен старый властитель сам взял лиру и пробежался по струнам, но петь он не стал. На глазах его выступили слезы, и он продолжал сидеть в задумчивости, пока Ависага тихо не напомнила ему: «А теперь мы должны идти», и он, как послушный ребенок, последовал за ней.
Этим вечером в резиденции правителя звучали песни – Гершом был в первый раз приглашен в этот высокий дом. И все оставшиеся дни царь постоянно просил молодого человека петь для него; и наконец пришло время, когда Давид был готов сам взять лиру и спеть некоторые из тех знаменитых мелодий, которые он посвящал Яхве в молодые годы, когда славился как лучший певец во всем Израиле, – и они вдвоем несколько часов пели псалмы. На четвертый день, когда царь так и не удосужился посмотреть туннель, он положил конец пению, твердо сказав:
– Когда я вернусь в Иерусалим, этот юноша будет сопровождать меня. – Он обнял Гершома за плечи, словно тот был его сыном.
Когда царь Давид произнес свой приказ, Керит сидела рядом с ним, и слова эти с необыкновенной силой потрясли ее. Каждый день пребывания царя был для нее словно могучим ударом молота – они клали конец шести годам ее душевных терзаний. Она была свидетельницей унижений ее мужа, она видела, с каким пренебрежением такие люди, как царь Давид, отнеслись к труду по прокладке туннеля, считая, что это так просто. Она ясно понимала и то, почему он выбрал Гершома как единственного талантливого человека в Макоре, достойного пребывания в столице. Все, что говорил и делал царь Давид, заставляло прагматичные ценности Макора уступать абстрактной мудрости Иерусалима, и, не подозревая об этом, царь действовал так, словно хотел доказать правоту ее туманных выводов. Вскоре после отъезда генерала Амрама она позволила Джабаалу и Мешабу отвлечь ее внимание от Иерусалима, и она даже стала сомневаться в своих собственных убеждениях. Но теперь царь Давид и Гершом укрепили их, и никакие силы больше не отвлекут ее от того, что она еще много лет назад сочла правильным. И теперь она была готова предпринять решительный шаг, который приведет ее к городу Давида.
Когда пение закончилось, она на глазах у всех пришла с Гершомом в его лачугу и, остановившись в дверях, тихо сказала:
– Когда ты поедешь с царем в Иерусалим, я хочу быть с тобой.
Он в это время аккуратно укладывал лиру на тюк шерсти и не прекратил своего занятия.
– Я тоже хочу тебя, – сказал он, не глядя на нее.
– Сегодня вечером я останусь здесь, – сказала она, но даже после этих слов они побоялись обняться.
Керит медленно пошла домой, прикидывая, что ей придется сказать Удоду, но когда она вошла в дом, стоящий на краю шахты, которая так мало сказалась на их судьбе, то просто произнесла: