Источник

Миченер Джеймс А.

– У моих родственников в Германии было много детей… – Он вытер глаза. – Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу.

Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:

– Черт побери, поставь табличку на место!

Араб отказался:

– Он снова и снова будет возвращаться сюда.

Они двинулись в Цфат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:

– В водзинской синагоге не предусмотрено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Куллинейн и Табари – не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.

Элиав повел троих в сторону от главной улицы, вниз по крутым улочкам, вьющимся по горным склонам. Порой

улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Иногда дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринте истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет, и на них сидели мужчины, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были черные лапсердаки и шляпы, отделанные мехом, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными полосками. Но первым делом бросались в глаза длинные пряди волос, свисающие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.

Это были евреи-хасиды, собравшиеся вокруг ребе из Водзя, святого человека. Много лет назад ребе эмигрировал из этого русского города, приведя с собой не только этих стариков, но и других, которые к настоящему времени уже скончались. Маленький знаменитый человечек, закутанный в талес, сидел съежившись, сам по себе, и, кроме его густой седой бороды и пейсов, обращали на себя внимание проницательные голубые глаза. Его знали как водзинского ребе, и это была его синагога; но еще лучше всем был известен его шамес, служка, высокий, мертвенно-бледный, беззубый человек в грязном халате, подол которого, собиравший всю грязь с пола, просто задубел. Шамес носил растрескавшиеся ботинки, которые скрипели при каждом шаге, когда он от одного рутинного занятия переходил к другому, а его меховая шапка была трачена молью и покрыта пятнами. Когда он провел Элиава и его гостей к скамейке, Элиав шепнул: «Когда он спросит: „Коэн или Леви?“ [6] , отвечай: „Исраэль“». И как только все четверо расселись, шамес, шаркая, подошел к ним и спросил: «Коэн или Леви?», и все ответили: «Исраэль».

6

 Принято считать, что люди, фамилии которых имеют такие корни (Леви, Левит, Левитас и др., а также Коэн, Кохен, Кан, Каган и др.), – потомки родов первосвященников.

Было бы неправильно утверждать, что началось формальное богослужение. Этим утром в синагоге собрались семнадцать человек, и каждый молился сам по себе; объединялись они, только если надо было читать какую-нибудь специальную молитву, но даже и в этом случае были слышны все семнадцать голосов, вразнобой произносивших ее, так что в результате получалась дикая разноголосица. Во время службы шамес шаркал взад-вперед, разговаривал, перешептывался, что-то предлагал, а два старых еврея, сидя в углу, вели деловой разговор. Двое других возносили молитвы громкими голосами, каждый свое, в то время как старый ребе, которого скорее можно было назвать древним, как подумал Куллинейн, неслышно бормотал свои молитвы.

– Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел, – шепнул Куллинейн Элиаву.

– Не шепчи. Разговаривай, – ответил тот.

И, перекрывая гул голосов, Куллинейн сказал:

– У католиков не принято ходить в другие церкви.

– Это не церковь. Это синагога, – ответил Зодман.

В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но время от времени шамес подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

– Первым

делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Исраэлей, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

– А кто они такие? – спросил Куллинейн.

– Потом объясню, – ответил Элиав.

Служка потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы, и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Куллинейна и Элиава, который подтолкнул его вперед. Зодман подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы, и на него нахлынули воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, а когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил:

– Двести долларов.

– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе.

Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

Куллинейн, привыкший к строгим правилам католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал взад-вперед, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Куллинейн бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть для Зодмана иудаизм и полон глубокого смысла, но он никогда не заменит сдержанную красоту католицизма.

И стоило только Куллинейну осудить религию евреев, настал момент, который навсегда врезался в его память. Это было одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, это переживание могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка прошаркал к шкафчику в нише, и, пока остальные молились, он выбрал из связки ключей один и открыл им дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Шамес протянул его старику, и тот отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда старик вернулся с водой, омыли руки. Затем четверо босоногих мужчин достали талесы, прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, опустившись на коврик, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.

Теперь и водзинский ребе начал нараспев произносить короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в пояс, вытянули руки так, что теперь их лица скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в таком странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Куллинейн смотрел на эти, похожие на призраки фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровом, и пытался понять, чту это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец талесы были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.

– Что это было? – спросил Куллинейн, глубоко потрясенный последним действом.

– С талесами? – уточнил Элиав. – Все евреи делятся на Леви, Коэнов и Исраэлей. Коэны были первосвященниками, Леви – служителями в храме, а все остальные относились к Исраэлям. И каждую субботнюю службу Коэны – пусть даже они не называют себя этим именем – встают, накидывают на головы талесы и благословляют единоверцев.

– Похоже, Зодман воспринимает все это очень серьезно.

– Как и ты, – сказал Элиав.