Истоки. Книга первая
Шрифт:
Машина прошуршала шинами у подъезда. Во двор вошли женщина и мужчина. По внезапному испугу своему он скорее почувствовал, чем узнал, Веру. Молодой человек в плаще и шляпе был Валентин Холодов.
Сильно, до тоски вдруг захотелось Михаилу, чтобы эта женщина была не Вера или чтобы он не видел ее вместе с Холодовым. И было противно оттого, что он не только боялся правды, но и, сознавая боязнь свою, все-таки ничего не мог поделать с собой. Надо бы решительно отвернуться, забыться, но глаза его видели Веру.
Холодов положил руку на голову девушки, а девушка, запрокинув лицо, подставила ему губы, и он поцеловал ее. Придерживая
– Иди спать, – робко выглянув из окна, тихо сказала Вера.
В ответ послышался воркующий голос Холодова:
– Не могу, понимаешь, не могу. Чудное утро, ведь правда?
Появился дворник в белом переднике, с метлой и попросил у Холодова закурить.
Все, что происходило во дворе, было обычным и малозначащим для постороннего человека, такого, как дворник, как студент, выбежавший во двор с гирей в руке. Но эта обычная сцена для Михаила имела глубоко несчастный смысл. Долго смотрел он в окно, в котором только что исчезло улыбающееся лицо девушки.
«По крайней мере все ясно», – инстинктивно прибегнул он к той благой мудрости, которой утешаются все проигравшие борьбу. «А что ясно-то? Что ты дурак?» – спросил внутренний насмешливый голос. «Это верно, дурак», – уныло согласился Михаил с этой новой самооценкой.
Серые, раздерганные ветром облака беспорядочно плыли по небу. Тускло сияли полинялой позолотой пузатые главы собора Ново-Девичьего монастыря. На один из куполов опустилась галка, похожая издали на квелую осеннюю муху. Над Нескучным садом до изломанной линии горизонта висело мутно-зеленое облако, похожее на озеро, а в нем рыбой плавал тупоносый аэростат…
Прошло немало дней.
«Человек познает свои слабости для того, чтобы покончить с ними», – вспомнил Михаил слова из письма Юрия. А так как он хорошо знал свои «пережитки», то не замедлил горячо уверовать в возможность быстрого и глубокого самообновления. Михаил теперь не курил, денег на парикмахерскую не тратил, а брился сам тупой, забитой бритвой. Упаковал даже повседневный костюм и ходил в гимнастерке, в брюках цвета вялой травы и в кирзовых сапогах, навертывая на ноги портянки из мешковины. Товарищам, удивленным его бедным оперением, говорил скромным, почти хворым голосом:
– К маме еду.
Можно было подумать, что он, по меньшей мере, отправляется в ссылку.
За сутки до отъезда домой Михаил выклянчил у Веры согласие на «последнее пятиминутное свидание».
«Ревнуют, страдают, завидуют только отсталые люди. Новый же человек скажет ей и ему: «От всего сердца желаю вам счастья», – думал Михаил, несколько побаиваясь созданного его воображением образа положительного человека. Человек этот, не помышляющий о себе, живет для счастья людей, высясь над слабым и грешным Михаилом, как утес Стеньки Разина над плоской степью.
Поздним вечером Михаил ждал Веру в садике среди обомлевших от предгрозового удушья стриженых тополей. На скамейках шушукались парочки. Где-то за Калужским шоссе безуспешно поджигали небо сухие молнии. В бесплодной ярости рычал гром. Дождя все не было.
Ржаво проскрипели железные ворота, впустив в разлив синеватого сумрака невысокую девушку. Под каблуками ее шепелявил асфальт.
Вера минут двадцать
Натура замкнутая и страстная, привязчивая и постоянная в своей привязанности, она пугалась Михаила. Он, безусловно, мешал ей своими «семью пятницами на неделе». Видела она его и пьяным в компании людей антипатичных. Временами он держал себя с нею просто, и тогда она чувствовала, что не пустой он человек. Но очень часто то хорошее, что обнаруживалось в нем, тонуло в каком-то завихривании и сумбуре.
Перед свиданием Вера постояла под холодным душем, сменила расхожее платье на юбочку и шелковую розовую блузку с короткими рукавами. Мокрые тяжелые волосы уложила чалмой, повязала голову шарфом. Эта повязка удлинила ее лицо, и теперь Вера смахивала на чернобровую черкешенку. Пахла ее кожа детским мылом и свежим холодком воды.
– Я пришла, – тихо сказала Вера, невольно проникаясь мимолетной грустью последнего свидания с человеком, который хоть и надоедал ей, а чем-то был интересен.
Михаил лишь мельком взглянул на нее. Она ждала необыкновенного, заранее ужасаясь своему короткому и звонкому, как пощечина, ответу, который придумала, идя на свидание. И самой ей было больно: приходилось обижать человека мягкого, глуповато-доброго, каким он представлялся ей.
Вышли на детскую площадку, посыпанную песком, сели на низкую скамейку.
– Я слушаю вас, Михаил Денисович, – сказала Вера, торопя его поскорее кончить все. – Что же вы молчите?
– Во-первых, большое вам спасибо, – смиренно проговорил Михаил.
Вера насторожилась, подозревая фальшь и трусость в его словах. С детских лет смирные и добрые вызывали у нее подозрительность. Вера повернулась к нему лицом и, улыбаясь, спросила зло:
– Чем же я заслужила вашу благодарность?
– Вы научили меня иначе относиться к людям, – твердо ответил Михаил, разглядывая свои сапоги. – Не буду назойлив, тем более не стану искать вашей помощи. С меня достаточно того, что вы поймете меня. – Наверное, он говорил бы и дальше, если бы не услыхал ее вздоха, выражавшего нетерпение и досаду. Оторвав взгляд от сапог, он посмотрел на девушку.
– Говорите, чего же вы? – сердито сказала Вера.
– Желаю вам успеха и не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне. Поняли?
– Нет.
– А что тут непонятного? Лишний раз убедился: каким был я слабым и скверным человеком, таким и остаюсь. Хотел искренне пожелать вам счастья с тем, кого вы полюбите, а не могу. Не могу ставить крест на себе ради других. Не могу, потому что люблю вас. Писал вам об этом и сейчас говорю: люблю.
«Неужели он такой недалекий? Зачем он сказал все это?» – с досадой подумала Вера. Он раздражал ее. Раздражали кирзовые сапоги, раздражала коренастая, круглая фигура, темное и рябое лицо, косящие грустные глаза. Но больше всего злило то, что он ждал ее слов, как будто и без слов нельзя было понять, что она к нему чувствует.