Истоки. Книга первая

Коновалов Григорий Иванович

В отделе объявлений крупными буквами сообщалось, что путешествующая по Волге бригада московских поэтов во главе с певцом халхин-голских героев Игорем Дежневым проездом остановилась в городе и только один раз выступит в Парке культуры.

«Правильно решили выступить один раз, не рискуя долго испытывать терпение публики», – одобрил поэтическую бригаду Михаил. Он представил себе Иванова: спесиво надувая смуглые щеки, будет читать москвичам свои стихи, а столичные, снисходительно похвалив, отметят зависимость его разудалых ритмов от частушечного перепляса молодых

модных поэтов: «Я девчонка молодая, боевая, резвая!»

У Волгаря и его учителей герои раскрываются лишь во время цветения фруктовых деревьев, отела коров или стихийного бедствия, вроде градобоя, пожара, урагана, наводнения. Одна поэтическая провинция подражает другой провинции.

«Любопытно, что скажет Юрий, человек зрелых чувств, аналитического ума, поклонник Маяковского и Уитмена, Бетховена и Мусоргского, прочитав эту коровью поэзию несчастных случаев, – подумал Михаил и неожиданно для себя решил: – Жить тут не буду! Повидаюсь с родными и уеду… На Колыме еще не был».

Но вот старый город с банным духом накаленных камней остался позади. Михаил поднялся на высокую приволжскую гору. Как и много лет назад, в этот предвечерний час по аллеям, среди цветов, проминались люди сидячих профессий, любители пейзажей щелкали фотоаппаратами, а у толстого ствола липы притаился лохматый художник с мольбертом, чтобы во всех подробностях воспроизвести Богатырь-гору, за которой некогда стояли струги Разина. К реке сбегала коленчатая лестница, знаменитая своими двумя тысячами ступенек. Каждый новый председатель городского Совета покушался заменить лестницу фуникулером, но заканчивал свою деятельность тем, что старые дубовые стояки заменял осиновыми.

Отсюда, с горы, внезапно во всю ширь и даль открывалась Волга с лугами, лесами на островах, а за ней в неоглядной синеве терялась бескрайняя степь. Река искристо переливалась на солнце, покачивая на волнах катера и лодки. Внизу, под горой, сверкали крыши заводов, плечистые и широкогрудые высились элеваторы, портальные краны переносили с берега на суда тракторы и машины. Волга, обросшая трубами заводов, судов, жила играючи, весело, и казалось, что нет ей никакого дела до того, в какой разряд земных рек внесли ее поэты, местные и проезжие.

Михаил сдвинул на затылок пилотку, ринулся вниз по лестнице, скользя ладонью по перилам, до блеска отшлифованным. Плотные запахи цветов, волглой затененной земли, травы, клубники устойчиво держались в зеленеющей непролази садов. Родниковым холодком несло со дна каменистого оврага. Гулкий утиный кряк оглашал изумрудное озерко, над которым нависла косматая ива. И чем ближе подходил Михаил к Волге, тем глубже, будто засыпая, забывал самого себя, со всеми своими путаными настроениями, бодливым желанием кого-то подковырнуть, над кем-то посмеяться. Ноги сами собой переступали по ступенькам, а глаза отмечали то спину обогнавшего рабочего, то покачивание бедер и мелькание смуглых ног молодой женщины, то раскрасневшиеся лица парней и девушек, поднимавшихся снизу.

Когда же подошел к берегу, закиданному шлифованной галькой, и присел на бревно, Волга так глянула в его глаза, что

поверилось, будто и не расставался с нею. Запахи масла, краски, железа, рыбы, лука, сладковатый дух размокшей сосны в плотах, басовитые гудки пароходов, скрежетание землечерпалки, таскавшей ковшами со дна реки зеленоватый ил, урчание катеров; все цвета, от нежно-голубого до фиолетовой парчи мазутного пятна на воде, белобокое сияние теплоходов, говор людей, горячее взвизгивание торопливой татарской гармошки в кругу крючников, протяжная, медлительная, как река, русская песня, смех и возгласы – вся эта яркая, сильная и веселая жизнь втянула в себя Михаила, сделала его неотъемлемо своим.

По всему берегу, от ажурного железнодорожного сизого моста до далекой трубы хлебозавода, притерлись баржи и суда к дебаркадерам, когтистыми якорями вцепившимся в землю. Бесконечные текли конвейерные полотна с цементом, кирпичом, солью, бочками с рыбой, запасными частями машин. Мощная береговая фабрика, облитая солнцем, жила напряженно, весело и целесообразно.

Хорошо вот так, вернувшись с войны, сидеть на бревне, опустив босые потные ноги в воду, ни о чем не думая, как вон тот мальчишка в трусиках, закинувший удочку с плота.

Шумя, посмеиваясь косыми скулами, волна покачивала бревно, солнечные блики метались, на мгновение засматривая лукаво в глаза, а влажный ветер дружески, точно обнюхивая, щупал мохнатой лапой лицо и шею. Ярко догорал субботний день.

Михаил подошел к парому, встал в очередь вместе с большой группой рабочих – с детства знакомые худощавые, мускулистые люди с пристальным и прямым взглядом, независимой, свободной осанкой.

На паром медленно, сотрясая кругляши и доски настила, пошли грузовые машины со станками, резиновыми покрышками, с корзинами, полными огурцов. Охотники и рыбаки ехали вверх, за город, на полуторках, мотоциклах, лошадях, шли пешком. А Михаил стоял, облокотившись о перила, и все смотрел и смотрел бездумно на поток людей, на кудрявые воронки и пену.

– Спокойнее, девочка! – прикрикнул на лопоухую собаку маленький охотник с облупившимся красным носом.

И этого унес людской поток на паром.

– Дуняша, соль-то захватила? – громко и таким домашним тоном спрашивала пожилая женщина, точно она была у себя на кухне.

Узкоглазая чувашка с тугими румяными щеками ответила, неся на плече корзинку:

– Взяла.

И эти уплыли. Высокий, улыбающийся щербатым ртом рыбак в ватной куртке, распахнутой на потной загорелой груди, сказал весело, проходя мимо:

– А пожалуй, Федяшка, в аккурат к клеву подгребем.

– А то нет! Знамо, подгребем! – подхватил здоровый парень, поднявший над головой целый лес удилищ.

И этих унесло. Люди все шли и шли, и каждый, теряясь в толпе на пароме, оставлял в душе Михаила радостное впечатление неумолкающей жизни. Он последним вошел на паром. Как всегда это бывает на Волге, среди пассажиров оказались гармонисты и плясуны. И хотя тесно было на палубе, для плясунов нашлось место, и они плясали, пока паром, швартуясь к пристани, не встряхнул их на своей груди.