Истоки
Шрифт:
Арина коснулась Беранека робким взглядом. И он этот взгляд почувствовал. Она по очереди простилась со всеми. Тимофей проводил гостей до дороги.
32
Почту, поступавшую от командования, всегда разбирал сам прапорщик Шеметун. Вскрыв один пакет, он крикнул унтер-офицеру Бауэру:
— Вячеслав Францевич, вам письмо!
Бауэра кольнуло в сердце. Это было первое письмо, полученное им в плену.
Шеметун передал ему простую открытку для пленных. Первым долгом Бауэр кинул взгляд на подпись, скорчившуюся в самом низу.
— От
Иозеф Беранек, сложив привезенное для Шеметуна, собрался выйти, но тут он сразу забыл обо всем и отважился задержаться в канцелярии. Вышла на порог и любопытная Елена Павловна со свежей газетой в руках.
— Из дому? От милой? — спросила она.
— Нет. От лучшего моего друга детства — он офицер сейчас.
— Где же он?
— Пишет — в лазарете.
— Ранен?
— Вряд ли… где бы его могли ранить…
Бауэр покраснел, внезапно смутившись; у него даже сильнее забилось сердце.
Теперь Беранеку не терпелось поскорее отнести офицерам то, что они заказали в городе. Обычно, когда он привозил их заказы, они спрашивали:
— Ну, что новенького, пан Беранек?
Сегодня, притащив к ним на плече мешок белой муки, Беранек приветствовал офицеров одними глазами и, осторожно опустив мешок на место, указанное обер-лейтенантом Грдличкой, ответил на обычный вопрос:
— Новое, осмелюсь доложить, есть: пан лейтенант Томан письмо нам прислал.
— Вот как! — воскликнул Грдличка. — Он что, уже губернатор?
— Он в лазарете. А что с ним — не знаем. Только, конечно, не ранен.
— Ранен, пан Беранек! Он ведь — Schuss!
В тех же словах возвестил Беранек новость и Мельчу. Тот засмеялся:
— Вот слава богу! Да здравствует чешский народ! Смотри только, Иозеф, как бы сумасшедшие не потянули за собой дураков!
Беранек не понял, но из вежливости тоже засмеялся.
Когда он наконец вернулся к Бауэру, открыточка Томана уже ходила по рукам пленных чехов.
Нешпор только что прочитал ее, вздохнув, отдал нетерпеливо ожидавшему Беранеку и ушел.
Беранек с трудом разбирал почерк Томана, особенно первое слово, написанное по-русски:
Я скоро выйду из лазарета, о чем и сообщаю, чтоб ты, чего доброго, не написал мне сюда. Я пишу тебе уже второй раз, пишу наудачу, в то место, где мы расстались. Надеюсь, ты еще там. Почему я не остался с вами, вы, наверное, уже знаете. Что-то поделывают мои земляки-благодетели? Как только получишь открытку, отвечай сейчас же по адресу, который привожу ниже. И сообщи мне свой точный адрес. Мне есть о чем писать тебе. На открытке этого писать не могу. Вообще многим надо нам поделиться. У меня накопилось на длинное письмо. Здесь много настоящих чехов и много больших надежд. А пока я, как я уже писал, нахожусь среди русских. Они относятся ко мне по-братски, И мы хотим помогать им по-братски же. Получаете ли вы нашу газету? Делаете ли что-нибудь? Собираете ли хоть национальный налог? [139] Привет всем знакомым, сознательным чехам. До свидания на своб. род.!»
139
Подоходным,
Сбоку мелко было написано:
«На всякий случай посылаю несколько номеров нашей газеты. Выпишите и вы ее себе».
Пока Беранек вдумчиво и обстоятельно читал эти мало понятные для него слова, Жофка приставал ко всем с вопросом:
— Что с ним такое могло случиться?
Жофке никто не отвечал.
Гавел взял открытку у Беранека и прочитал ее второй раз.
— Ну, ясно! — воскликнул он, дочитав.
Глаза его сверкали.
— Что ясно? — с деланным безразличием спросил Вашик.
— Что, съели? Я-то знал!
— Что ты знал?
— Знал-то я что? Ха! Угадай, гадалка! Знал, знал! Я-то скумекал, куда исчез наш лейтенант, почему он не остался здесь… Ишь умник!
Все молчали. Гавел еще раз вслух прочитал письмо.
— Что такое сознательный? — спросил он Бауэра о непонятном русском слове.
Тот перевел.
— Эх, а я-то проморгал! — вскричал Гавел. — Вот черт! А мы что? Овца, кто мы?
Беранек озадаченно взглянул на Бауэра, но Бауэр спокойно ответил Гавлу:
— Разве мы не помогаем русским?
Тогда Беранек сразу успокоился, — успокоение пришло к нему, как торжествующее чувство жадности к работе.
— Видишь, Овца, — сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, — воображаешь, что ты со своим убеждением — один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же — думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!
— А я и делаю, — гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.
Гавел, охваченный счастливым волнением, откинулся на спину. И еще раз попросил дать ему взглянуть на открытку Томана. Неподвижность спокойных четких букв уже сама по себе волновала Гавла — а тут еще все недосказанное, что скрывалось за ними… Он положил открытку на нары рядом с собой и пристукнул ее кулаком.
— Эй, патриоты! Сознательные! А национальный налог мы собираем?
— Надо еще иметь из чего платить, — усмехнулся Райныш.
— Верно! — сказал Гавел. — Вот теперь, пан учитель, есть повод требовать платы! Но — только нам, сознательным! — Он устремил взгляд куда-то в пространство. — Там это наладили, там — славянский фронт! Вот как мы относимся к русским! А здешние русские что?
У Тацла вырвалось:
— Потому что мы сами для себя ничего не делаем!
Бауэр понял остроту этого упрека.
Все посмотрели на него.