Истоки
Шрифт:
Макар остановил ее страшным ругательством. Арина послушно вернулась, но теперь она побежала к воротам на улицу.
— Сбесилась… сучья мать! Я те сорвусь с цепи-то!.. Виселица по тебе плачет… Запрягай!
С внезапной фальшивой яростью он закричал сквозь обжигающие слезы:
— Не тащить же мне его на спине! Скорей, говорят тебе!
Он сам вывел лошадь и запряг.
Арина взвыла бабьим воем, но после окрика Макара заплакала тихо, испуганно, захлебываясь.
Через забор стали заглядывать соседи. Макар
Лишь закончив работу, он снова разразился бранью:
— Дураки, разбойники, сволочь!
— Стало быть, не дали ему умереть за царя-то! — крикнул кто-то за забором с ядовитой насмешкой.
— Под лошадь попал! От виселицы ушел, да от божьей кары не ушел, поджигатель! — закричал Макар, скаля зубы, и хлестнул лошадь.
Но когда они выехали за околицу, такая усталость вдруг охватила Макара, и так тряслись у него иззябшие руки, что он передал вожжи Арине.
— Поезжай! Не то еще полиция его найдет… И всех вас… воры, воры… по заслугам… Поезжай, ну!
Через некоторое время он, в припадке новой злости, рявкнул:
— Гони лошадь! Прибрать надо!
И, снова ослабев, повернулся к Арине спиной.
— Грех прибери… кабы это несчастье… паше несчастье…
Арина давилась сухими слезами от ужаса. Нахлестывала лошаденку измочаленным прутом. Лошаденка наконец дернулась и поскакала по проселку, расчесывая ногами траву и подбрасывая старенькую телегу.
Часть третья
46
В тот летний день, когда пленные солдаты и офицеры, назначенные остаться в Обухове, покинули вагоны, лейтенанта Томана охватил особенно сильный приступ какой-то странной слабости, нападавшей на него уже в течение нескольких последних дней.
Слабость эта перешла в безразличие, а оно в конце концов принесло облегчение. Его перестала мучить изнуряющая мысль о недомогании. Только почувствовав, что вагон двинулся, он на секунду стряхнул с себя безразличие. Толчки вагона отдавались в больной голове. Однако вечером он уснул сразу и, как ни странно, очень легко.
Правда, и после этого он все просыпался от чего-то, но сон уже налег на него каменной глыбой, которую не сдвинуть было слабым проблескам сознания.
Глубокой ночью Томана разбудила тишина. Он был один в вагоне. На гладко оструганных нарах лежал тоскливый синеватый сумрак. В зияющие, открытые двери по обе стороны теплушки тянуло ночной сыростью, в них мерцали расплывшиеся огоньки и отблески их на мокрых крышах. Вагоны на соседнем пути вросли в мрак. Сырость полей, размокших под дождем, холодила спину, оседала в горле.
Беспокойство, овладевшее им при пробуждении, на время пересилило его безразличие. Он надел шинель и посидел так немного. Потом снова лег,
За темной стеной вагонов на соседнем пути дважды бешено промчались поезда. Потом на небо просочилась заря. Тогда проснулись и человеческие голоса. Звучали они почти все чуждо, лишь порой в их мутном потоке вспыхивало понятное слово.
Потом Томан увидел на путях капитана Гасека. Превозмогая внутреннюю дрожь, он стал следить за капитаном и увидел, как тот влезает в соседний пассажирский вагон. Значит, пленных офицеров перевели туда ночью — а ему ничего не сказали. Обидевшись, Томан снова лег, и снова неотвязный холод пронизал его до костей.
В какой-то ранний час к теплушке с топотом подвалили люди. Он слышал их будто издалека. Все закипело, зашумело, заблестели глаза в дверях. Люди ворвались в вагон глухим стуком мешков, запахом немытых тел, волной криков и лиц, грязных австрийских и русских фуражек всех видов, застегнутых и распахнутых воротов…
Томан с головой спрятался под шинель, спасаясь от этой волны. В таком положении и обнаружили его новые обитатели вагона. Удивленно обступили его.
— Шинель-то офицерская, ишь франт! — сказал стоявший ближе всех и потянул Томана за ногу.
Он собрался было стащить с него шинель, да вдруг остановился и смущенно стал рыться в своих карманах, извлекая табак. Недоверчиво поглядывая на Томана, который сел на нарах, он пересыпал из ладони в ладонь крупинки махры.
— Гм… Разрешите, пан лейтенант…
Томан покорно отодвинулся к стенке.
— Пожалуйста.
Человек с махоркой, блестя глазами, взглянул на другого, стоящего рядом, и свистнул:
— Это что ж, для господ лейтенантов не осталось места в пассажирских вагонах?
Томан не ответил. И чтобы вообще не отвечать больше никому, он после этого целый час пролежал с закрытыми глазами.
И все-таки, когда незадолго до отъезда за ним пришел Крипнер в сопровождении русского солдата, Томан отказался перейти в пассажирский вагон. В знак протеста он остался там, где был брошен своими товарищами.
Новые обитатели вагона сначала громко выражали свое недовольство, но забыли о чужаке, как только состав тронулся.
Через некоторое время сосед Томана довольно вежливо спросил:
— Пан лейтенант тоже в Киев?..
— Не знаю.
Вечером этот сосед уже вызвался принести ему кипятку. А так как для этого ему пришлось идти за кипятком вторично, то он не преминул упрекнуть Томана.
— Чего же сразу не сказали?
Зато он принес уже заваренного чаю и представился:
— А звать меня Мазач.
— Спасибо, — с горькой вежливостью сказал Томан.
Окружающие прислушивались с любопытством.
— Говорит-то как! — ухмыльнулся кто-то, шмыгнув носом.