Исторический роман
Шрифт:
Мейер был живым свидетелем начала буржуазно-демократической борьбы и ее вырождения, он пережил капитуляцию немецкой буржуазии перед "бонапартистской монархией" Гогенцоллернов, руководимых Бисмарком. Историческая тематика была у него менее случайна, чем у Флобера. Противопоставление "великого" прошлого низкой действительности (в большой степени декоративное) играет и у Мейера большую роль, определяя его пристрастие к Ренессансу; но и в этой тематике борьба за национальное объединение, за национальную свободу занимает немалое место ("Юрг Иенатч", "Испытание Пескары" и т. д.).
Однако отношение к Бисмарку, которого писатель ценил чрезвычайно высоко, портит художественное изображение национальных
Этот культ графа Бисмарка тесно связан с тем, что Конрад Мейер, подобно немецким либеральным буржуа, после 48 года уже не считал завоевание национальной революции, защиту национальной революции, защиту национальной независимости детом народа, которое проводит сам народ, руководимый "всемирно-историческими индивидами". По реакционно-либеральной концепции, национальная свобода — это судьба, полномочным и властным инструментом которой является загадочный и одинокий "герой", загадочный и одинокий "гений". Именно таким Конрад Мейер изображает своего Пескару.
Пескара — одинокий титан, от которого всецело зависит, будет ли освобождена Италия от иноземного ига. В уединенных размышлениях он решает судьбу страны и разрешает ее в отрицательном смысле. "Заслуживает ли Италия уже сейчас свободы, и способна ли Италия, такая, как она есть, эту свободу воспринять и сохранить? Думаю, что нет", — говорит Пескара. Он извлекает этот вывод только из собственной психологии. В романе у Пескары нет ни малейшего соприкосновения с народом, стремящимся к освобождению. Свои мысли Пескара высказывает в узком верхушечном кругу дипломатов, военноначальников и т. п.
Правда, швейцарского патриция Конрада Фердинанда Мейера нельзя безоговорочно уподоблять заурядно-либеральным германским поклонникам Бисмарка. Но Мейер возвышается над ними скорее своим вкусом, моральной восприимчивостью, психологической тонкостью, чем широтой политических взглядов и глубиной связи с народом. Поэтому, перенося проблемы своего времени в историческое прошлое, Мейер перелицовывает их чисто-эстетски: фаталистических гениев, делающих историю, он превращает в декоративно-пышных декадентов. Его превосходство над немецкими современниками состоит, таким образом, лишь в том, что в бисмарковекую идеологию, в концепцию истории как голого вопроса о владычестве он вносит моральные проблемы, моральные сомнения (нечто подобное мы уж встречали у Якоба Буркхардта).
Абстрактная идеализация власти и вера в мистически-роковую миссию "великих мужей" остаются у него все же непоколебленными. Он говорит о своем Пескаре: "Он верит только в могущество и в единственный долг большого человека — достигнуть своего полного роста, применяя современные средства и выполняя — задачи своего времени". В результате такой концепции самые задачи мельчают, все больше сводясь к интригам в борьбе за власть между людьми из общественных верхов; подлинные исторические проблемы, которые только и могут дать величие тем людям, чья роль была заметна в их разрешении, при этом стираются. Развитие Мейера шло в эту сторону. В "Юрге Иенатче" еще были рудименты понимания реальных целей общественного движения, хотя эти движения и там вели в конце концов только к "гениальной" центральной фигуре. Но в "Пескаре" какое бы то ни было отношение к народу полностью исчезло, а последующие романы отстоят еще дальше от исторической жизни народа, еще решительней идут по линии дуалистического союза вопроса о власти и субъективно-морального самокопания.
Эта концепция героев связана у Мейера с фаталистическим убеждением в непознаваемости путей истории, с мистической трактовкой "великого человека"
Мы идем! Бьют барабаны! Знамена реют!
Я не знаю, куда направится поход.
Довольно и того, что это знает повелитель воины.
Ему — план и лозунг! Нам — битва ж пот.
Непознаваемости путей и целей истории точно соответствует непознаваемость людей, действующих в истории. Они бывают отделены от других людей не временно, не в силу объективных или субъективных временных обстоятельств; они одиноки и замкнуты в себе принципиально.
Это представление о замкнутости душевного мира, людей связывается у Мейера (как и у всех крупных писателей его времени) с общим мировоззрением. Настоящее историческое чувство было утрачено живое взаимодействие между человеком и обществом стало непонятным; исчезло и понимание того, что если человек и формируется обществом, то этот процесс является одновременно фактом его личной внутренней жизни. Естественно поэтому, что слова и поступки стали казаться писателю непроницаемыми масками, за которыми могут скрываться самые различные и противоречивые индивидуальные мотивы.
Мейер неоднократно выражал такое восприятие жизни; наиболее выпукло оно воплощено в новелле "Свадьба монаха". В ней он заставляет Данте рассказывать историю, в которой принимают эпизодическое участие король Фридрих II Гогенштауфен и его канцлер Петрус Винеа.
Рассказ Данте слушает Караганде, Веронский тиран, и спрашивает рассказчика, действительно ли он верит тому, что Фридрих II был автором повести "О трех великих шарлатанах". Данте отвечает "Non liquet" ("Это неясно"). Так же он отвечает и на вопрос, верил ли он преданию об измене канцлера. Тогда Караганде упрекает его за то, что он все-таки изобразил в "Божественной комедии" Фридриха виновным, а Петруса убеждающим в своей невинности: "Ты не веришь в виновность и предаешь проклятию! Ты веришь в вину и оправдываешь!"
Конечно, у подлинного Данте не было таких сомнений. Но Мейер делает его агностиком, который на вопрос о человеке только и может сказать: "кто знает?" Декорации в духе Ренессанса скрывают здесь новейший агностицизм и нигилизм.
В упреках Караганде есть, как будто, и самокритика Мейера. Но, даже в лучшем случае, это только один из частных мотивов, одно из внутренних противоречий его мировоззрения. Мейер считает законным правом своего Данте изображать историю и людей (в действительное значение которых он, по собственому признанию, не может проникнуть) суверенно, по своему произволу. Мейер тем более настаивает на этом праве, что одиночество в замкнутость, непознаваемость людей является в его глазах этической ценностью: чем выше человек, тем более он одинок, тем менее доступен познанию.
Такое восприятие мира все усиливается в Мейере. Оно все больше сообщает героям Мейера своеобразный характер загадочной замкнутости и все больше ставит их вне исторических событий, среди которых они существуют.
Уже в романе "Святые" Мейер превращает борьбу короля с церковью в средневековой Англии в психологическую проблему Томаса Бенетта. В романе "Пескара" эта линия проводится еще энергичней. Сюжет романа, на первый взгляд, драматичен: решается важный вопрос о том, захочет ли главнокомандующий Пескара отложиться от Испании и драться за объединение Италии. Но, по существу, драматизм здесь мнимый. Пескара странствует по страницам романа как таинственный сфинкс, глубокие намерения которого никому не понятны. Но почему? Да потому, что у Пескары и нет никаких намерений. Это смертельно-больной человек, он знает, что скоро умрет, и уже не может участвовать в больших действиях. Он говорит сам: