Исторический роман

Лукач Георг

Научная историография и, вместе с ней, научная биография ведших людей принимают такие явления, как факт, во всей их жизненной случайности. Они не задаются целью как-нибудь затушевать случайность факта, но объясняют его предпосылки и следствия, показывают его необходимость с точки зрения общего хода исторического развития. Поэтому научная биография исследует и излагает, прежде всего, факты общественной, художественной, научной, вообще духовной деятельности исторического человека; теоретическое значение и историческое место его должны быть научно определены, — только на этой основе личные качества "всемирно-исторического индивида" могут быть вполне понятны читателю.

Классический

исторический роман тоже исходят из того факта, что в кризисах, которые в прошлом переживал народ, ведущая (полезная или вредная) роль принадлежала определенным выдающимся людям. Если будет показано, что это именно те люди, от кого массы ждали ответа на вопросы, возникающие в самой жизни, если будет показано, что блестящие качества, большие человеческие возможности и слабости этих людей сотканы из того же материала, что и само народное движение, — тогда сложная ткань романа даст художественный ответ на вопрос, почему именно этот человек получил такое значение именно для этого времени. Случайность здесь не устраняется — нет даже попыток ее устранить. Произведение только отражает, правдиво и глубоко, как случайность сплетается в исторической жизни с необходимостью. Таким образом, случайность здесь "снимается" (в том же смысле, в каком она снимается реальной историей); мы узнаем, как конкретные общественные силы определенного периода сконцентрировались в судьбе определенного индивида.

Было бы несправедливо думать, что лучшие из наших литературных современников не видят связи между народными движениями и большими историческими фигурами. Генрих Манн, например, прямо говорит о правильном понимании их взаимозависимости устами одного из персонажей романа "Генрих IV".

"В итоге, — сказал Агриппа д'Обинье, едучи с ним рядом, — в этой толпе ты, принц, не больше того, чем сделал тебя наш народ. Потому-то ты все-таки можешь быть выше его, ибо творение стоит нередко выше, чем сам художник, но горе тебе, если ты станешь тираном!"

К сожалению, эти правильные мысли остаются отдельными замечаниями и не имеют большого влияния на композицию и развитие всего романа.

Генрих Манн чувствует (быть может, сильнее, чем другие современные писатели) эту зависимость и необходимость ее изображения; поэтому он и наделил своего Генриха IV национальными чертями французского народа и изобразил эти черты так привлекательно. Во всех сценах, где Генрих IV непосредственно соприкасается с народом, народная сущность героя проявляется естественно, просто и художественно убедительно. Но такие эпизоды — самые сжатые в романе, и они по большей части представляют собой комментарий к образам, а не сами образы.

Это, конечно, законное право каждого эпического писателя: попросту невозможно, хорошо вести рассказ, если не прибегать к комментариям, которые обобщают второстепенные события, произошедшие в недолгий срок, и вообще незначительные детали. Но всегда бывает очень показательно, что является предметом обстоятельного повествования и что передается в форме сжатого реферата. В "Генрихе IV" на долю народа почти всегда выпадает реферат; там же, где о народе рассказано по-настоящему, он остается участником лишь отдельных эпизодов. Вот пример из юности Генриха. Писатель сообщает:

"Он спал, когда приходилось, на сене со своими людьми; как и они, не снимая одежды, умывался не намного чаще, ругался, как они".

Затем Генрих Манн переходит к выпуклому, подробному изображению отношений Генриха IV с Кондэ и Колиньи, хотя он отлично знает, что глубочайшая причина различия между Колиньи и Генрихом IV коренится в новом отношении последнего к народу.

Литературная концепция "Генриха IV" не дает возможности развить черты народности в характере главного действующего лица; народ, его радости и печали,

его стихийные и осознанные стремления могут быть изображены в этом романе вследствие его биографической формы лишь постольку, поскольку с ними непосредственно сталкивается центральный герой. Разумеется, что при этом условии даже те народные течения, которые тяготели к Генриху, подняли его на такую высоту, дали ему победу в опасных положениях, приходится изображать настолько кратко, что победа Генриха не находит себе реального, конкретного объяснения в самой жизни французского народа. А биография и психология героя, как бы они ни были великолепны сами по себе, это слишком узкий и слабый базис, чтобы выдержать тяжесть Vex больших исторических фактов, которыми их нагрузил художник.

Концепция "Генриха IV" близка в этом смысле к роману Фейхтвангера о Иосифе Флавии. И там в разговорах действующих лиц (особенно в спорах Иосифа с Юстом из Тивериады) неоднократно высказываются верные мысли. Эти диалоги написаны с большой выразительностью и психологически правдиво. Но когда Фейхтвангер переносит, своего героя, с его весьма компромиссным мировоззрением, в накаленный революционной страстью Иерусалим и заставляет Иосифа стать во главе воинственно-националистической партии, он берется за такую задачу, которая не может быть выполнена биографическим методом с достаточной убедительностью и без снижения человеческой значительности героя.

Представьте себе такой же эпизод, но изображенный в классическом духе. Ряд живых человеческих образов дал бы нам широкую картину расслоения еврейского народа на партии и течения. Мы были бы увлечены политической и человеческой стремительностью решительного восстания борцов за национальную независимость, и соприкосновение Иосифа с этим потоком народной жизни могло бы объяснить и оправдать переворот во взглядах и поведении Иосифа.

Но Фейхтвангер изображает народное движение очень Отвлеченно и общо. Нам показаны в конкретной форме- только встречи Иосифа с представителями иерусалимской консервативной храмовой аристократии. Поэтому его переход на новые позиции имеет неприятный привкус ловкого хода, предпринятого карьеристом, разочаровавшимся в своих расчетах. Тот же привкус ощущается и в других жизненных кризисах, которые переживает этот герой.

Защитники биографической формы исторического романа, быть может, нам возразят, что мы знаем слишком мало о людях того времени, чтобы дать их живые образы. Но такой довод несостоятелен. Если речь идет об историческом периоде, народная жизнь которого нам совсем или почти совсем неизвестна, то по отношению к нему надо признать справедливым указание Сент-Бева (по поводу "Саламбо" Флобера), что такой период вообще не может быть возрожден искусством. Великая задача исторического романиста в том ведь и состоит, чтобы силой художественного воображения создать такие образы людей, которые воплотили бы в себе внутреннюю народную жизнь, бурлящие в ней страсти и течения.

Но бывают случаи, когда "неизвестный" материал может стать известным. Историографы прежних лет, стоявшие на точке зрения господствующих классов, пренебрегали существенными моментами народной жизни, иногда даже сознательно их замалчивали или клеветнически искажали. Исторический роман, мощное художественное оружие защиты человеческого прогресса, должен восстановить эти движущие силы истории в их действительном значении и возродить их к новой жизни в современности. Классический роман эту задачу выполнял. Исторический роман гуманистической литературы наших дней тоже видит в ней свою главную цель; он тоже защищает прогресс человечности от империалистической клеветы, от фашистских попыток окончательно унизить и уничтожить все подлинные культурные ценности. Но антифашистский роман подходит к этой задаче еще слишком отвлеченно.