Истории, связанные одной жизнью
Шрифт:
В субботу, 21 июня 1941 года, мы с Сеней были в городском саду на открытом концерте Зои Федоровой. Стоял прекрасный южный теплый вечер, мы, уже чувствовавшие себя юношами, были влюблены в Зою Федорову. Жизнь еще только начиналась, но хотелось, чтобы все двигалось скорей.
А на следующий день мы с папой пошли в комиссионный магазин, который размещался где-то между Средним и Малым проспектами на улице Энгельса. Там был продан мой велосипед, из которого я вырос, и, получив 250 рублей, мы возвращались домой. На углу Ворошиловского проспекта и Энгельса вокруг столба с репродуктором собралась небольшая толпа. Ждали какого-то сообщения. Мы тоже остановились. Ровно в 12 часов мы услышали Молотова — началась война. Детство закончилось.
Еще о семье отца
Еще
Однако думаю, что мои родители не так уж много могли мне рассказать. Интересоваться фамильной родословной не было в обычаях того слоя общества, к которому они принадлежали. А их родители были многодетными еврейскими ремесленниками, и традиции интеллигенции, прежде всего, дворянской — знать и хранить родословную своей семьи — были им чужды.
Немецко-еврейское звучание обеих фамилий говорит лишь о том, что наши предки в начале девятнадцатого века, скорее всего, проживали в Германии. Дальше — движение на восток. Очень трудно узнать о корнях двух фамилий, но абсолютно невероятно получить информацию о наличии фамильных ветвей, уводящих к совершенно неведомым людям. Хотя обе фамилии — отца и матери — не так уж часто встречаются, так, во всяком случае, мне казалось раньше. Оставалось только фантазировать.
На одной из конференций, проходившей в Ленинграде, ко мне после доклада подошел молодой человек и сказал, что он мой однофамилец, давно следит за моими публикациями, и хотел бы со мной познакомиться. Да, действительно, его фамилия была Штеренберг, с буквой “е” между буквами “р” и “н”. Он выходец из Житомира (города, в котором родился мой отец), и его родные и поныне проживают там же. С ходу определить какие-либо общие корни у наших семей нам с ним не удалось, но телефонами мы обменялись. Через некоторое время мне неожиданно представилась возможность поехать в командировку в Житомир, и перед отъездом я попросил моего нового знакомого дать мне телефон его родственников в Житомире.
Мне очень понравился этот город: зеленый и уютный. Глядя на улицы города и на живописные берега протекающей через город реку Тетерев, я пытался почувствовать те ощущения, которые испытывал здесь мой отец в детском и юношеском возрасте. Вызвала не только усмешку, но и понимание политика местного ГАИ: на автомобильных номерах города Житомира после букв ЖИ встречались все начальные буквы алфавита, все, кроме буквы Д. В городе Житомир, где до войны каждый третий был евреем, жидами не желали представляться не только евреи, но и украинцы.
Родственники моего знакомого очень хотели оказаться и моими родственниками, но ничего не получилось. Никаких зацепок. Зато они мне сообщили адреса большого количества житомирских Штеренбергов. Похоже на то, что когда-то, сто или больше лет назад, в Житомире проживала большая семья с этой фамилией. И все вечера, замечательные летние украинские вечера, я ходил из дома в дом, встречал очень доброжелательных людей, однофамильцев, но вспомнить о людях и событиях такой давности никто не смог. В последний день я пошел в местный музей изобразительных искусств. В большом центральном зале музея демонстрировались полотна художника-земляка, гордости всех житомирян — Штеренберга. Да, того самого Штеренберга, друга Маяковского.
О Либерманах, не входящих в семью моей матери, мне в России приходилось слышать совсем нечасто. За исключением, конечно, таких известных личностей, как сенатор Либер-ман, баллотировавшийся на последних выборах на пост вицепрезидента Соединенных Штатов Америки, и Авигдор Либер-ман, выходец
В этих главах я называю поименно родственников со стороны отца и со стороны матери. Должен сразу сказать, что обеспечить относительно одинаковую подробность и глубину описания обеих частей нашей большой Семьи мне не удалось. Среди причин и качество памяти, и объем располагаемой информации, и характер взаимоотношений с тем или иным человеком. Так получилось, что наша малая семья на протяжении моей жизни имела более тесные родственные связи с семьями сестер и братьев моей матери, нежели с родственниками моего отца. Это произошло, возможно, потому, что главой нашей семьи была мама, а также из-за раннего ухода отца. Именно поэтому, к сожалению, описание семьи Либерманов оказалось более распространенным и, может быть, более теплым, чем описание семьи Штеренбергов. Хотя я любил их вроде бы одинаково. Но так получилось.
Родители моего отца — Моисей и Мария — какое-то время жили в Житомире. Дедушка был гравером, бабушка, конечно же, домашней хозяйкой. В Житомире у них родились все их дети, не так уж мало — десять человек. Четверо сыновей: Соломон, Иосиф, Овсей и Давид, и шестеро дочерей: Полина, Ревека, Шифра, Раиса, Этель и Сарра. Мне довелось видеть или слышать только о девятерых из них. Соломона уже не было в живых, по неизвестным мне причинам он покончил жизнь самоубийством, застрелился. Вся семья в начале двадцатого века из-за начавшихся на Украине погромов выехала из Житомира, причем большинство из них, включая дедушку и бабушку, оказались в городе Ростове-на-Дону. Мне когда-то отец рассказывал, что в 1905 году у него созревал план эмигрировать в Японию. Почему в Японию и почему этот план не осуществился — я не помню.
То, что семья жила к тридцатым годам в Ростове не так уж долго, свидетельствует тот факт, что и старики, и их дети — холостые и семейные — жили неустроенно: в комнатах коммунальных квартир или в маленьких квартирках, как правило, на первом этаже и без удобств. Семья была дружная, все расселились в одном районе города — от Донской улицы, первой улицы от Дона, до Тургеневской, четвертой улицы, по вертикали, и от Большого проспекта до Таганрогского, по горизонтали всего пять улиц.
Хотя при их жизни я был еще совсем ребенком, у меня сохранились образы дедушки и бабушки. Запомнились выразительные еврейские глаза и маленький рост. Именно таким ростом они наградили всех своих детей, и эти гены оказались настолько сильными, что и последующие поколения, как правило, обладали ростом ниже среднего. До какого возраста дожили бабушка и дедушка, я точно не знаю, но думаю, что им было за семьдесят. Дедушка уже не работал, и жили они в семье дочери Ривы, где-то в районе тоже Тургеневской, сразу же за Рынком. Рива, зубной врач, запомнилась мне, почему-то увеличенной верхней челюстью, но она не была уродливой. Квартирка их была маленькой, две комнатенки на низком первом этаже, насчет удобств — не помню. А ведь муж Ривы был известным врачом в городе, летом он, как правило, совмещал полезное с приятным и работал главным врачом в каком-либо кавказском санатории. Иногда, помимо его семьи - жены и дочери Эммы - он приглашал чуть ли не на все лето какую-либо семью, а то и больше, из родственников Ривы. Так, летом 1934 года в Горячий Ключ были приглашены не только наша семья, как мне помнится - полностью, но и мой двоюродный брат, сын Полины, Иосиф. Мои встречи встречи с дедушкой и бабушкой мне запомнились почему-то только в квартире их сына, дяди Давида. Где-то даже хранится единственная фотография, на которой я стою рядом с дедушкой и бабушкой и Давидом.