История Антисемитизма. Эпоха Веры.
Шрифт:
Это исключительный случай, в связи с которым нельзя не оценить психологическую тонкость следующего наблюдения Джахиза Хайавана: «У слабых народов гордость является более сильной и распространенной чертой, но их состояние подчиненности и слабости мешает им ее проявить, что понимают только мудрецы; таковы наши истории о Синде и о евреях, находящихся под нашей защитой».
Обратимся теперь к «Ал-Мостатрафу», обширной народной энциклопедии, которая соответствует одновременно «Практическим советам», «Правилам жизни» и всевозможным альманахам времени наших родителей. В различных местах там идет речь о неверных и их хитростях, но без излишней злобы. Так, нам сообщают, что ради того, чтобы сыграть с мусульманами злую шутку, некий христианский «король Рума» решил разрушить знаменитый Александрийский маяк высотой
Эти священники ночью закопали рядом с маяком сокровища, а днем их раскопали. Жители Александрии сбежались к этому месту и стали раскапывать всю землю вокруг маяка, в результате чего он в конце концов рухнул. В другом месте рассказывается о еврее, который хотел погубить одного визиря. Для этого он подделал его почерк и представил переписку, враждебную интересам ислама, которую этот визирь якобы вел с вождями неверных. Его разоблачили и отрубили ему голову.
В главе «О верности клятве веры» рассказывается о еврейском царе-поэте Самавале, символе этой добродетели еще в доисламской арабской поэзии. Многочисленные изречения предостерегают против зимми: «Не доверяйте никаких дел ни евреям, ни христианам, потому что по их религии это мздоимцы…» (глава «О взимании налогов»), или разоблачают их: «В общем, проклятия допустимы против тех, кто обладает презренными качествами, например, когда говорят: «Пусть Бог проклянет злодеев! Пусть Бог проклянет неверных! Пусть Бог проклянет евреев и христиан!…» (глава «Об умении молчать»). В главе, посвященной эпиграммам, содержится следующая эпиграмма: «… часто бывает, что один кусок дерева раскалывают пополам: одна часть используется в мечети, а другая в отхожем месте в доме еврея!» Очевидно, что в этой энциклопедии можно встретить все, что угодно. В заключение приведем совершенно беспристрастную историю из главы «О запрещении вина»:
«Один христианин и один знаток Корана находились на борту корабля. Христианин достал бурдюк с вином, наполнил чашу, выпил вино, затем снова наполнил чашу и протянул ее мусульманину, который не задумываясь взял ее в руки. «Пусть моя жизнь послужит залогом твоей,- сказал христианин,- осторожно, это вино». – «А откуда ты знаешь, что это вино?» «Мой слуга купил его у одного еврея, который поклялся, что это вино». При этих словах мусульманин выпил чашу до дна и сказал: «Ну и глупец же ты! Мы, знатоки традиций, считаем ненадежными даже свидетельства… (далее следуют имена нескольких сподвижников Пророка). Неужели же мы станем доверять свидетельству христианина, который подтверждает свои слова свидетельством еврея. Во имя Господа! Я выпил эту чашу в знак того, как мало доверия следует оказывать подобным свидетельствам!»
Очевидно, какое разнообразие оттенков и ситуаций можно обнаружить в мусульманском фольклоре. Как мы уже говорили, привязанность евреев к закону Моисея отнюдь не остается незамеченной. Различные авторы относились к этому, следуя своим привычкам и чертам характера. Так, один поэт приводит следующее сравнение: «Восход солнца радует нас так же, как наступление субботы евреев».
Теолог Газали восхвалял набожность евреев: «Посмотрите на евреев и на крепость их веры, которую не могут поколебать угрозы, преследования и оскорбления, равно как убеждения, доказательства и внушения». Свободомыслящий поэт Абу-ль-Аля, которого мы уже Цитировали ранее, был к ним менее благосклонен: «Все, что вы рассказываете нам о Боге, это лишь сказки и старые басни, искусно придуманные евреями». Теолог Ибн Хазм проявил тонкий дар наблюдательности, высмеивая бродячих еврейских раввинов:
«… Евреи рассеяны на востоке и на западе, на юге и на севере. Когда одну из их общин посещает еврей, прибывший издалека, то он начинает проявлять исключительное усердие в исполнении заповедей. Если же он еще и знаток Закона, то он начинает диктовать свои предписания, запрещая то и это. Чем больше он усложняет всем жизнь, тем больше все восклицают: «О, воистину, это настоящий ученый!», потому что тот, кто накладывает на них самые суровые ограничения, почитается ими как самый ученый…»
Отметим еще, что верные учению Корана о благотворительности мусульманские законоведы
«Халиф Омар проходил мимо группы людей и увидел, что там остановился слепой и очень старый нищий. Халиф подошел к нему сзади, дотронулся до его руки и спросил:
– Кто ты?
– Я исповедую религию откровения.
– Какого именно откровения?
– Я еврей.
– А что заставило тебя заниматься тем, что ты сейчас делаешь?
– Я собираю ровно столько подаяния, чтобы хватило заплатить подушную подать и еще осталось мне на еду и самое необходимое.
Тогда Омар взял старика за руку, привел его к себе и дал ему разные
вещи. Потом он отправил хранителю государственной сокровищницы
такое послание: «Посмотри на этого нищего и на таких как он! Воистину, мы несправедливы к нему. Мы использовали его молодость, а теперь мы унижаем его, когда он стал немощным. Выдели ему долю из
мусульманских благотворительных пожертвований, потому что он относится к тем, кого Аллах относит к неимущим, ибо сказано: «Благотворительные пожертвования предназначаются для бедных и неимущих» (Коран, X, 60); бедные это мусульмане, но этот человек относится к неимущим последователям религий откровения». И халиф приказал освободить от подушной подати этого старика и подобных ему».
Таким был ислам в эру халифов. Почему же в дальнейшем, в эпоху, когда новая Европа открывала для себя добродетели терпимости, исламский мир погружался в темноту летаргии или в фанатизм? Этот вопрос выходит далеко за рамки настоящего исследования.
Книга III. Испания: страна трех религий.
В 1941 году, когда в Европе бушевала война, в Мадриде был торжественно открыт центр еврейской истории – Институт им. Ариаса Монтано (Ариас Монтано, 1527-1598, знаменитый ученый-гебраист и духовник Филиппа II – прим. ред.). Новое учреждение было задумано как находящееся строго вне политики; речь не шла ни о том, чтобы сделать символический жест солидарности по отношению к преследуемому иудаизму, ни о том, чтобы скопировать один из тех многочисленных «институтов по изучению еврейских вопросов», которые немцы, тогдашние союзники Испании, насаждали во всех странах порабощенной Европы. Для франкистской Испании это событие означало обращение к своему далекому прошлому. Почти через пол-тысячелетия после их изгнания сефарды -или «наши евреи», как любят выражаться испанские историки, -стали одной из ведущих тем исторических исследований по ту сторону Пиренеев.
Эта проблема явилась тогда своего рода пробным камнем: изгнание 1492 года было справедливым или несправедливым? Этот вопрос не давал покоя испанской чести, а ответ на него менялся в зависимости от идеологических пристрастий и политической принадлежности. «Это был позор, запятнавший нашу национальную историю», – восклицал в 1935 году президент Алкала Самора, и ему вторили многие свободомыслящие испанские деятели. «Это была необходимость, не хорошая и не плохая, а просто неизбежная», – отвечали им сторонники католической ортодоксии.
В этих дискуссиях особенно важным представляется то, что еврейский вопрос оказывается в самом центре любой интерпретации испанской истории, поскольку еврейские мудрецы были первыми мастерами культуры и языка страны Сервантеса, и можно даже сказать, что вакуум, оставленный евреями после себя, так же сильно повлиял на Испанию, как и их присутствие.
Америке Кастро замечает: «Они одновременно и были Испанией и вовсе не были ею». А Сальвадор де Мадарьяга восклицает, делая особый акцент на необычной эпопее изгнанников: «Они (испанские евреи) оставили Испанию очень еврейской, сами они ушли очень испанскими». И в самом деле эти изгнанники проявили по отношению к стране, бывшей столь долгое время их родиной, такую преданность, подобной которой мировая история без сомнения не знает. Лучшим примером этой преданности является их язык ладино, который представляет собой ничто иное как кастильский язык эпохи Возрождения, передававшийся от отца к сыну в Салониках или Марракеше на протяжении двадцати поколений и почитавшийся почти столь же высоко, как Тора и пророки…