История человечества. Восток
Шрифт:
Но для того чтобы продемонстрировать такую верность, самурай должен был быть непременно наделен второй главной добродетелью – отвагой. Прекрасное определение этой добродетели, понимаемой именно как высшая степень смелости, практически фанатизм, дает Ямамото цунэтомо: «Смелость – это умение скрежетать зубами, это решимость добиваться своего любой ценой, вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам». Отсутствие отваги, т. е. трусость, считалось допустимым для представителей других сословий, но абсолютно недопустимым для самурая. Презрение к любому проявлению трусости или даже некой минутной слабости, искреннее огорчение при ее виде – общее место во всех без исключения «самурайских» текстах. Причины такого отношения к храбрости как одной из важнейших добродетелей, в общем, очевидны – на то оно и воинское сословие. Здесь интересно другое – попытки, с одной стороны, воспитать (в том числе с помощью дзэн) совершенно бесстрашного воина, помимо прочего культивируя подобный идеал в литературе и искусстве, а с другой – не допустить превращения воина в грубого и жестокого зверя, ведомого только безумной храбростью.
Корни
Отметим и ту трепетность, с которой самурай относился к тому, чтобы его отвагу заметили и оценили – в конце концов, она объясняется тем простым житейским фактом, что продвижение по службе напрямую зависело от воли господина и того, дошли ли до него известия о подвигах самурая на поле брани. Хотя честолюбие как таковое никогда не порицалось бусидо (цунэтомо рекомендует в «педагогических целях», чтобы молодые самураи внушали себе: «Я самый лучший воин в Японии» и стремились соревноваться друг с другом в отваге), но и здесь большинство текстов превозносят умеренность – безудержное хвастовство своей отвагой, подвигами и т. д. (особенно в случае, если все вышеперечисленное сильно преувеличивалось) считалось порочащим самурая поведением. Вообще, складывается достаточно стойкое впечатление, что составители более поздних текстов на темы, имеющие отношение к бусидо мирных времен Токугава, гораздо более трепетно относились именно к такой добродетели, как отвага, – видимо, потому что реальной возможности ее проявить у современных им самураев-чиновников оставалось гораздо меньше, чем у воинов «славных былых времен». Так, цунэтомо несколько раз говорит о том, что вполне допустимо прощать самураям-вассалам их грубый нрав, отсутствие учености, манер и массу других недостатков, если они при этом наделены истинной храбростью. Эти пассажи довольно резко контрастируют, например, с, мягко скажем, далеким от восторга описанием «Хэй-кэ моногатари» (созданной в те самые «золотые времена») головорезов Минамото Ёсинаки, захвативших Киото в 1184 году, – уж кому-кому, а им храбрости было не занимать. Нетерпимость к трусости доходила до того, что даже любые разговоры на тему робости, малодушия и т. д. объявлялись отвратительными и недостойными самурая.
Кратко суммируя сказанное, заметим, что верность и храбрость считались неким фундаментом самурайского идеала, теми добродетелями, которые сами по себе были абсолютно необходимы идеальному самураю и без которых этот образ рассыпался бы как карточный домик. Другое дело, что идеальный самурай-буси должен был быть наделен и некоторыми другими качествами.
Например, такой добродетелью, как человечность (великодушие) (буквальный перевод с японского звучит довольно забавно для неяпонца – «большой живот»). Это достаточно сложное понятие, подразумевающее как строгость к себе (и самодисциплину) и снисходительность к другим (особенно к друзьям, близким), так и целый спектр несколько иных, хотя и связанных воедино черт – щедрость, «благородство духа» и, главное, некий альтруизм, преодоление собственных эгоистических устремлений («человечность проявляется в том, что ты делаешь для людей, а также в том, умеешь ли ты правильно оценивать свои достоинства и отдавать должное достоинствам других» – цунэтом). Считалось, что в полной мере подобной добродетелью обладают такие персонажи буддийской мифологии, как бодхисаттвы (имеющие полную возможность достижения нирваны, но продолжающие из чувства сострадания и великодушия спасать живые существа сансары).
Строгость к себе здесь означает отнюдь не исступленное самобичевание в духе средневековых европейских мистиков-визионеров, умертвителей греховной плоти, а прежде всего неослабевающее внимание по отношению к своим словам и поступкам с целью не допустить чего-либо «недостойного». цунэтомо на страницах «Хагакурэ» даже признается, что вел в молодости «дневник неудач», в который записывал свои промахи и ошибки, чтобы затем иметь возможность не допустить их вновь, – методика, которая шокировала бы любого нынешнего психоаналитика, который рекомендует скорее обратное. Но ведь «Хагакурэ» писалось для укрепления духа воинов, а не для успокоения психики изнеженных современным обществом потребления людей, постоянно испытывающих комплекс неполноценности. Понятно, что преувеличенное внимание к репутации нередко вело к стремлению любой ценой избежать позора и к неадекватной (даже по «гипертрофированным» меркам бусидо) строгости к себе – отсюда сэппуку по пустяковым
Другой случай описан Судзуки Сёсаном – самураем, ставшим в начале правления Токугава монахом. Среди самураев встречались те, кто откровенно гордился своей привилегией убивать непочтительных к самураям простолюдинов. Один такой «убийца» (хито-кири) пришел как-то к Сёсану и начал хвастаться своей удалью, а потом спросил, не создает ли это плохую карму. Сёсан ответил:
«Ваши поступки не могут произвести плохую карму, ибо вы большей частью убиваете не беспричинно! Может быть, они воруют? А может, наносят оскорбление? В любом случае, вы не убиваете человека, если он не совершил преступления».
Пришедший согласился с этим, и тут Сёсан захлопнул ловушку, подготовленную им для этого малопривлекательного типа: «Однако встречаются ли среди ваших сослуживцев и других самураев те, кто ведет себя вызывающе?» – «Да, встречаются», – ответил он. «И что же, вы убиваете их?» – спросил Сёсан. «Нет», – ответил он.
Монах воскликнул: «Ай-ай, какой перед нами трусливый человек. Если вы на самом деле хитокири, то почему вы не желаете убивать тех, кто совершает низкие поступки из числа тех, кто совершает поклоны перед тем же господином, что и вы? Разве не трусость – по малейшему поводу убивать низко склоняющихся перед вами простолюдинов?»
Поэтому неудивительно, что и Юдзан Дайдодзи, и Ямамото цунэтомо много говорят о необходимости быть человечным и сострадательным по отношению к стоящим ниже на социальной лестнице. Особенно это касается тех, кто живет в одних землях с воином. Так, хотя автор «Хагакурэ» и был лишь младшим вассалом сильного и процветающего даймё, несомненно, что его взгляды разделялись и господином клана, и знатными самураями: «Если говорить о Пути, которым должен следовать самурай, то на первом месте будут стоять служба и преданность господину. Если же рассуждать о том, что ему надлежит делать сверх этого, то я скажу так: самурай должен обладать мудростью, гуманностью и мужеством». Преданный вассал сослужит своему господину самую добрую службу, если благодаря ему люди всех сословий почувствуют, что господин неустанно думает и заботится о них».
«Это поистине просто. Прежде всего, следует думать об интересах всех вассалов и представителей низших сословий. Бездумные выскочки составляют далеко идущие планы, полагая, что это принесет благо господину. Однако в своих планах они не учитывают интересов низших сословий… Они несут им лишь бедствия. Это худшее, что можно вообразить. Ведь все, включая слуг из низших сословий, принадлежат господину», – пишет современный американский японист О. Ратти.
Снисходительность к другим самурай должен был демонстрировать прежде всего при тех обстоятельствах, когда это не задевало его и вообще ничьей чести и всерьез не вредило его интересам или интересам его семьи, господина и т. д. (для этого эти самые проступки и слабости окружающих должны были быть действительно «мелкими» по самурайским меркам – то есть относиться к сфере физических недостатков, небольших человеческих слабостей и пороков, исключая те, которые ставили под вопрос две вышеупомянутые добродетели: смелость и верность). В противном случае вполне допустимым считалось попытаться мягко «наставить ближнего на путь истинный» или даже сделать «строгое внушение». Недопустимыми и недостойными считались грубая брань и особенно насмешка – ибо последняя больше задевала честь воина. В конце концов, ведь не стоит забывать, что знаменитая самурайская и вообще японская вежливость и удивительная толерантность в некоторых вещах (то, что нередко удивляет неяпонцев) вырабатывались в условиях тотальной вооруженности колоссального количества жителей Страны восходящего солнца (в отдельные периоды истории Японии количество самураев достигало 10 % населения; для сравнения: в большинстве стран Европы, кроме Речи Посполитой и Испании, дворяне составляли 1–1,5 % населения). Поэтому быть вежливым и терпимым было не только «красиво» (а многие исследователи называют японскую традиционную мораль «эстетической моралью»), достойно, но и вполне разумно – изысканный этикет нередко попросту позволял избежать колоссального числа кровопролитий. К сожалению, у многих интересующихся историей страны Ямато сложился в целом неверный стереотип самурая как озабоченного только своей честью головореза, ни во что не ставящего ни свою, ни чужую жизнь и готового махать мечом по любому случаю, ибо так ему велит бусидо. При всем том, что подобный типаж в истории Японии действительно не редкость, отношение большинства авторов трактатов и иных произведений о бусидо к нему достаточно отрицательное, как к опасному и неприятному асоциальному типу, который при всей своей отваге и внимании к своей чести все равно плохо кончит (не в смысле погибнет вообще, а, скорее, недостойно и бесчестно окончит свои дни), ибо ему неведома внешняя вежливость и внутреннее сострадание.
Четче всего двойная сущность воина – безжалостного убийцы и воина-защитника, даже «спасителя», отражена в знаменитой притче о двух великих оружейниках XIV века Масамунэ и Муромаса, которые, сами будучи самураями, передавали частицу собственной души своим изделиям (клинки этих мастеров отличались высочайшим качеством, они – огромная редкость и объявлены в сегодняшней Японии национальным достоянием). Вообще мечи, созданные знаменитыми мастерами, особенно периода «древних мечей» – до 1350 года, – всегда считались в Японии поистине бесценным сокровищем и передавались из поколения в поколение.