История детской души

Корелли Мария

— «Неужели в самом деле, вы это находите? Неужели?» — как-то иронически спросил Лионель. «Не сдается ли вам, что в конце концов они были не что иное, как глупцы — все их знание к чему их привело? — и они все — умерли… все бесцельно — и оттого нелепо и так невообразимо глупо!»

Профессор строго посмотрел на него.

— «Видно, что вы слишком утомились», с притворною холодностью заметил он. «Советую вам пойти к себе и прилечь; переутомлять себя теперь особенно вам вредно. И с какой стати вам понадобилось идти на кладбище — смотреть, как роют могилу, я даже представить себе не могу.

— «Я был на кладбище, "каким-то неестественным голосом произнес Лионель, — «не для того, чтобы видеть, как роют ей могилу, — а для того, чтобы видеть ее саму… Я думал, что она жива, — я не знал… я не мог ожидать, что она…» выговорить страшное это слово, он не мог… он помолчал с минуту, крепко закусив губы, и затем спокойно продолжал — «вы знаете, я уже столько раз говорил вам, — я не могу себе выяснить, для чего нам дана жизнь — это ожидание последней

казни — смерти… Все кажется объяснимо, кроме этого — даже вы не можете мне сказать то, что я узнать хочу, — что же, остается мне постараться самому выяснить себе этот вопросу — он очень меня интересует.»

Как-то странно, снова не естественно прозвучал его голосу — он приподнял свою тапочку и медленно направился к дому. —

Профессор с беспокойством, смотрел ему вслед, — предчувствие чего-то недоброго, точно коснулось его…

— «Странный мальчик! очень странный!» размышлял он про себя, — «но, вместе с тем и способный и вдумчивый и послушный… Только бы силы физической у него хватило, выработается из него человек крепкий, его ожидает блестящая будущность, — одно, что здоровье у него плоховато.» Он еще раз прошелся большими шагами по аллее и вдруг остановился, добродушная улыбка осветила его морщинистое лицо. «Удивительное дело, — право удивительное, — мне самому трудно поверить но факт тот, что я этого мальчика полюбил! Да, положительно полюбил! Оно кажется и странно и не правдоподобно, и я не постигаю, как это могло случиться, — но сознаюсь, я его просто-на-просто — люблю!» И он засмеялся. Обыкновенно смех не придавал привлекательности его наружному виду, но на этот раз, в его потухших глазах засветилось нечто такое, что поистине можно было-бы назвать — красотою.

Глава XIV

Настала ночь — тихая и ясная. Месяца не было, — в синеве небес царили одни звезды. На краю горизонта все было окутано прозрачной мглой — сквозь нее, как призраку выступали далёкие горы и чудилось, что именно за их нежными очертаниями лежит недосягаемый, волшебный край. В неподвижном воздухе пахло душистым клевером и вновь скошенной травой; в потемневшей, но еще густой, зелени чувствовался как-бы намек на приближение осени, — а надо всем — стояла тишина — таинственная. невозмутимая — точно многомиллионные голоса природы вдруг замолкли по велению Того голоса, Который во время оно воспрещал и буре, и волнению воды…

В „ большом доме,» — так называли в деревне дом, временно занимаемый м-ром Велискуртом, также царило глубокое молчание. Все спали — только не спал еще Лионель. Он сидел на краю своей кроватки, не было и помину сна в его широко раскрытых глазах; лицо его разгорелось от внутренняя возбуждения, видно было, что напряжены все нервы, что мозг сильно работает, — но в той улыбке, которая изредка появлялась на его полураскрытых губах, сказывалось что-то совсем детское, милое… что-то наивно-радостное.

В этот вечер он пошел спать в обычный час. Он простился с отцом, который, будучи занять чтением вечерней газеты, вскользь взглянул на него и едва кивнул ему головой. Простился с профессором Кадмон-Гором, который ласково пожал ему руку, и не отрывая глаз от огромной книги, развернутой перед ним, рассеянно, бессознательно пробормотал: — «Прекрасно! да — да — конечно! Вы собираетесь идти спать, это хорошо! — прощайте!»

Простился он и с Люси, что было для него совсем непривычно; с лестницы он громко крикнул: «Люси, прощайте!» и из далекой кухни донесся удивленный и обрадованный, приятный ее голос: — «Прощайте, м-р Лионель!» Когда он пришел в свою спальню, он не стал раздеваться, только снял башмаки, и тихими, не слышными шагами начал ходить взад и вперед по комнате — мысли, такие все странные, теснились в его голове, они сыпались точно снежные хлопья — кружились, слеплялись, снова расходились — принимая самые разнообразные, фантастические формы… Он потушил свечу. Ему приятно было ощущать темноту — в темноте так жизненно проявлялось все то, что внушало ему воображение! Например, он представлял себе, что в эту самую минуту с ним его мать… что сидит она на самом том кресле, на котором сидела, когда, обнимая его так нежно, называла — своим — «малышом…» и до того сильно было возбуждение, до которого он довел себя, что он тихо опустился на колени перед милым образом и произнес: «Мама! Мама, милая, я тебя люблю! Я любить тебя всегда буду…» Он очнулся — и вспомнил… все это была лишь игра его воображения: она от него ушла — он теперь совсем один… Горько улыбаясь, он встал и подошел к окну. Когда он вглядывался в тихую, звездную ночь, ему вдруг показалось, что там, в саду, под самым его окном, стоить, подняв к нему свои лазурные глазки — сама Жасмина… и что он явственно слышите, как она зовет его: «Лиля! Лиля! пойдем играть со мной!» — Он, было, поспешно раскрыл окно, чтобы спрыгнуть к нежданной, милой гостье… но — опомнился… Жасмина умерла — могилка ее готова — она больше никогда, никогда не позовет его!…

Из окна, у которого он стоял, ему теперь казалось, что он так ясно видит ее… и жутко стало ему смотреть на это маленькое, жалкое привидение, которое совсем одинокое стояло посреди большого, тёмного газона… он вздрогнул — и быстро отвернулся. Затем он забрался на свою высокую кроватку и снова погрузился в свои думы. Он слышал, как его отец, твердыми мерными

шагами, поднимался по лестнице, как вошел он в свою спальню, закрыл и запер за собою дверь; как, вслед за ним, громко откашливаясь и шлепая туфлями, профессор направился в свои апартаменты на том конце коридора; как старые «дедушкины часы» в столовой пробили — одиннадцать. После этого водворилась тишина, та внушительная тишина, которая как бы таит в себе все неразгаданное, необъяснимое… к ней Лионель болезненно прислушивался, пока не стало ему страшно ее самой… он спрыгнул с кровати, зажег свечу и, нервно озираясь, как бы боясь увидать кого-то, поспешно прошел прямо к большому шкафу, вделанному в стене. Он осторожно раскрыл его и, став на стул, достал с верхней полки маленький сверток: шелковый кушак, который при прощании оставила ему на память мать его. Развернул широкую голубую ленту и с минуту, как-то нежно, вдумчиво смотрел на нее — затем снова ее свернул, засунул ее за свою курточку, надел башмаки, взял подсвечник с зажженной свечей, чуть-чуть приотворил дверь своей спальни и, затаив дыхание, стал прислушиваться… все было тихо… все в доме было погружено в глубокий сон. Быстро, неслышно сбежал он с лестницы. Дверь классной комнаты стояла настежь открытая, и когда он закрыл ее за собой, вздохнул свободнее, точно чувствуя себя ближе к намеченной им цели… В «классной» было светлее, нежели в его комнате, деревья не заслоняли окон, и через большие стекла звезды лучисто светили серебристым светом. Поставив подсвечник на конторку, у которой он провел, в скучной работе, столько томительных часов, Лионель вынул из нее бумагу и перо, и принялся писать. Старательно исписав один листок, он его аккуратно сложил, вложил в конверта и надписал — затем взялся за другой, — когда и второе письмо было готово, он положил оба конверта рядом на стол, и с каким-то наивным самодовольством взглянул на красивый, изящный почерк, которым были надписаны адреса: Моему отцу Джону Велискурту. Профессору Кадмон-Гору.

— «Да,» сказал он вполголоса, тихо улыбаясь, «это точно, как будто я собираюсь сбежать». А в сущности, ведь, это то же… конечно, я сбежать собираюсь.» Улыбка его еще прояснилась. «Помню, Вилли Монтроз мне советовал не падать духом, а лучше бежать! Кстати — я, ведь, еще не переешь Вилли его Гомера!» Он встаю, достал с полки книгу, обернул ее бумагой, надписал, и снова взялся за перо, чтобы изготовить третье письмо.

— «Милый Вилли» писал он, «уезжая, Вы забыли здесь свою любимую книгу — Гомера, я давно хотел вам ее переслать, но почему-то забывал. Теперь, без меня, она, пожалуй, могла-бы затеряться, и я поручаю профессору Гору (он очень хороший старичок) вам ее доставить. Благодарю вас за все — Вилли, вы были очень добры со мною, и я это всегда помнил, и думается, что никогда не забуду… Обо мне, теперь, вам не надо беспокоиться, — мне хорошо…. Благодарный и любящий ваш Лионель.»

Вложив и это письмо в конверт, он положил его на упакованную книгу, и тут же на отдельном листочке написал несколько слов профессору Гору, прося его книгу препроводить по назначению.

— «Ну, теперь — все,» сказал он, обтирая перо и ставя чернильницу на место. «Маме писать не для чего, ей письмо мое не передадут.»

Он встал, подошел к окну и раскрыл его. Была дивная ночь. В воздухе замер всякий звук, и такова была тишина, что не слышен стал даже прибой волны… Это была одна из тех ночей, когда верующее сердце, подобно священному сосуду, полно елеем радования, когда душа окрыляется и вдохновенно вторит ангельскому славословию, — когда одухотворена красота Божьего мира и чувствуется, что добро жить, добро трудиться, добро любить, — что чудны все дела Господни! Но не тем сказывалась эта благодатная ночь бедному ребенку, который глядел на ее красоту… Он видел в природе лишь ужас противоречия, — борьбу и злобу вражьих сил, — беспрерывное, бессмысленное творчество существ, бесцельно призываемых к бытию, и также бесцельно, снова, возвращаемых во мрак небытия.

Из Катехизиса «свободного мышления,» (Эдгар Монтейль), свода этики, который, за последние 10 лет, введен почти во все начальные школы Франции, несчастные маленькие существа, воспитанные согласно правилам «атеизма,» узнают, что «страсти человека суть самые надежные его руководители,» и что «Бог есть призрак, придуманный попами для запугивания людей слабоумных.» «Раз ныне дознано» вещает автор Катехизиса, «что душа есть нечто безличное и конечное, — жизни будущей нет» Содрогаешься при мысли, до чего может довести это «новое» исповедание веры… Чтобы иметь некоторое понятие о растлевающей и разрушающей его силе, достаточно хоть немного ознакомиться с прениями совета Нантского учебного округа, члены которая постановили следующее: в виду того, что число самоубийств в среде подростков и малолеток, (о чем доселе не имелось у нас и понятия!) достигло ужасающей цифры 443-х случаев за один год, и в виду неимоверно возрастающая разврата и порока также меж детей, — мы торжественно даем клятву, что отныне во всех школах здешнего округа, учение о нравственности будет идти рука об руку с учением о религии, — что исполнение обязанностей к Богу будет служить основой всех остальных обязанностей человека.» Таково мудрое постановление Нантскаго учебного округа. К сожалению, этому примеру последовала далеко не вся Франция. Почти во всех остальных училищных округах Катехизис «свободного мышления» продолжает свое разрушительное дело, — готовить гибель нации, превращая человека в нечто, несравненно худшее дикая необузданного зверя.