История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк. 987-1460
Шрифт:
Для того чтобы с наибольшей силой выразить то, что называется политическим действием, в культуре, о которой я веду речь, прибегают к словам, обозначающим движение рук: захватить, отнять, держать. Сын чувствовал, что находится «в руках» своего отца, супруга — «в руках» своего мужа, а длань Господа простиралась к тем, кому он доверял свою мощь. Принять какое-либо существо «под свою руку» означало утверждать, что берется ответственность за это существо, что ему следует оказывать покровительство, содержать его, что устанавливается отеческое отношение к нему. Вложить свою руку в чью-то другую руку означало согласиться на положение сына, признать, что отныне тебе надлежит почитать этого другого и помогать ему. Принимался долг, но одновременно приобреталось право быть причастным к любому решению другого. Солидарность, которая устанавливалась с помощью таких жестов, будучи похожей на ту, что естественно возникает благодаря кровному родству, определяла качество, почетность служения, равно как и приносимые им
Будучи заключенной в домашние рамки, любая власть, какой бы характер она ни приобретала, обнаруживала тенденцию становиться наследственной. Ни один домашний очаг не должен был бы погаснуть. Дом — это клеточка, которая воспроизводит себя. Почитая отца, сын в один прекрасный день занимает его место. Из слабеющих родительских рук он принимает падающую власть; к нему переходят властные права, которыми обладал его отец, — по отношению к своей матери, ставшей вдовой, к братьям, к собственным чадам. Господствовало убеждение, что всякая властная сила передается детям, то есть через кровь, носительницу добродетелей и харизмы, носительницу прав. Некоторые из них существуют лишь потенциально. Это те права, которые мать передает сыновьям, выношенным в ее чреве: притязания на властвование, основанное на происхождении родительницы. Во время созревания плода в ее лоне они смешиваются с притязаниями, имеющимися у ее супруга, как смешиваются ради оплодотворения две родительские крови. Таким образом, в основе всякого устремления к власти лежала родословная.
Вот что оправдывало в глазах Господа и его служителей копуляцию, греховную по природе. Совокупление отныне есть малый грех — в той мере, в какой оно обеспечивает передачу прав на власть, то есть миропорядок. Эта модель утверждалась с такой силой, что распространилась и на церковные учреждения. В летописях, называемых «деяниями епископов» и посвященных подвигам глав епархий, сменявших друг друга в этой должности, их череда предстает как родственная по плоти, a mater ecclesia (мать-церковь), кафедральный собор — как настоящая мать, плодоносное чрево, порождающее одно за другим носителей духовной власти.
Когда граф нормандцев на рубеже XI века призвал к себе доброго летописца из страны франков, каноника монастыря Сен-Кантен Дудона и поручил ему написать историю своего княжества (из всех рукописей такого рода, дошедших до наших дней, она оказалась самой древней), то ее автор решил следовать в своем рассказе генеалогической линии: четыре главы, четыре народных вождя — Гастинг, Роллон, Вильгельм, Ричард; они представлены как порождавшие один другого, хотя в жилах Роллона не текла кровь Гастинга. Дело в том, что власть, даже если она распространялась на обширную провинцию, мыслилась только в форме наследия, передаваемого одним поколением другому по кровному родству. Из всех фактов, которые мы называем политическими, самыми важными в те времена являлись, таким образом, семейные события. Вокруг брачного союза, вокруг передаваемого удела развертывались главные интриги, а также самые бурные юридические споры. Кто из членов семьи сможет распоряжаться судьбами женщин, выдавать их замуж? Кто из младшего поколения вправе взять в свои руки власть, которой обладал предок?
Всякая власть имела также сакральные корни. С прогрессом христианизации росло понимание того, что власть — от Бога, которого славили в церквах и которому служили священники. Каролингские епископы составили нравоучительные трактаты, предназначавшиеся для управителей. «Зерцала князей» ставились перед их глазами не для того, чтобы те любовались своим отражением, но для того, чтобы государи имели пример, образец. Этот пример они должны были давать своим подданным, а последние — подражать им, как подражает сын отцу. В «Зерцалах» содержались и рассуждения о браке. Ибо их авторы-прелаты стремились как раз к тому, чтобы внести сакральный дух в это мирское установление, от которого зависела игра властных сил. И среди политических конфликтов, имевших место во Франции XI века, самыми острыми были те, где ставкой являлся контроль за институтом брака. Сохранят ли этот контроль отцы семейств? Перейдет ли он к священникам? Эти последние в конце концов взяли верх. Все, что относилось к супружеским узам, а значит и к передаче власти, оказалось отныне под юрисдикцией духовных правителей, и это привело к очень серьезным последствиям.
Конечно, вплоть до царствования Людовика Святого священники еще не соединяли брачующихся
Необходимость приобщения к сакральному объясняет то место, которое предоставлялось служителям Церкви внутри самого домашнего круга. И здесь следовало иметь кого-то, наделенного властью совершать таинства. Как только семья становилась достаточно богатой, чтобы содержать духовных лиц, в доме появлялась целая команда священнослужителей. И как бы ни был домохозяин запятнан кровопролитием на поле брани, плотским грехом, он восседал в окружении клириков, вместе с ними читал псалмы. Всякий мужчина, обладавший какой-либо земной властью, будь то хотя бы власть мужа над женой, называющей его своим «господином» и ставшей перед ним на колени в день бракосочетания, оказывался, таким образом, наделенным какой-либо духовной функцией. Он отвечал не только за тела, но и за души всех живых и всех усопших семейства, главой которого являлся. Если этот глава грешил, его прегрешения падали на всех. А его богоугодные деяния шли всем им на пользу. Поэтому глава семейства должен был достойно вести себя и направлять часть того, что он держал в своих руках, на спасительные приношения. Акт пожертвования находился в самой сердцевине политических структур. Здесь же помещалась и проповедь. Господин должен был учить своих людей как примером, так и словом. Он молился о том, чтобы на смертном одре сохранить силу для последних наставлений своим сыновьям, своим племянникам.
Что же касается тех, чья власть распространялась за стены дома, на публичную жизнь, то они-должны были вести к спасению всех, кем повелевали. Господь доверил им частицу своего племени. Он даже поставил под их руку живущих здесь, но не являющихся христианами, дабы те имели пастырей. И руку эту разрешил сжимать очень крепко, ибо роль управителей состояла в том, чтобы принудить неверных войти в сообщество. Всякий обладатель «публичной функции» обязан был, следовательно, помогать тем, кто нес Евангелие, искоренял дурные верования, возвращал заблудших на путь истинный. Он должен был истреблять всех упорствующих, очищать народ от носителей порчи, дабы не распространилась зараза. Но первым делом управителя было обеспечение мира и справедливости для своих подданных. Ему следовало по мере сил приближать несовершенное людское общество к тому идеальному порядку, который царит в невидимых далях среди ангелов, окружающих Всевышнего.
Действительно, мир и справедливость рассматривались тогда как отражение, преломление в этом бренном мире другого мира — дома небесного. Такое представление являлось фундаментальным, оно неизбежно придавало священный характер публичной власти. Это вело к следующим трем последствиям.
Всякие властные отношения, которые не имели естественного основания в кровном родстве, брачном союзе или в искусственном родстве, образованном благодаря коммендации, покоились на священном акте — клятве (sacramentum), на клятвенном обещании, закрепленном ритуальным жестом — положением руки на священный предмет, на Святое Писание, на крест, на ковчег, — а также произнесением ритуальной формулы — «Да поможет мне Бог». Таким образом ткалось полотно политических отношений, целиком находившееся в сфере сакрального. И те, кто это полотно разрывали, и те, кто отказывались быть вплетенными в его основу, навлекали на себя гнев небесный. А поскольку еретики не желали давать священную клятву, ересь оказывалась непосредственно в политическом поле.
Применение силы, грубой силы, сокрушающей тела, было законным лишь при «служении», которое, как и духовное служение, состояло в утверждении справедливости и мира. «Справедливость и мир в корне твоего служения», — напомнили в 1023 году королю Франции. Эмблемой этого служения был меч; его вынимали из ножен и несли перед обладателем мирской власти, когда он готовился действовать, или же сам он держал этот меч. В такой позе на ковре из Байё изображен Вильгельм Завоеватель в момент, когда он собирается вершить правосудие. Меч был простым знаком силы. Вождь поднимал его, когда решал восстановить мир путем переговоров, опираясь на собственные представления о развитии событий, учитывая репутацию (fama) спорящих. Если стороны не соглашались с решением, то миротворец обращался к высшему судии — Господу, прося его самого вынести приговор; государь председательствовал на ордалии, дуэли — испытании огнем, водой. Вынесшие его считались правыми в сообществе, которое собралось вокруг поднятого меча. Но меч становился карающим оружием, если надо было защитить слабых, не способных самостоятельно отстаивать свои права, если надо было отомстить за невинных. И в этом случае меченосец не должен был забывать, что, действуя оружием, он вершит правосудие от имени Господа и поэтому обязан следовать определенным правилам. Ему надлежало, таким образом, быть богопослушным, подчиняясь тем, кто решал вопросы богопочитания.