История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк. 987-1460
Шрифт:
Но воспитать в мальчике моральные качества, необходимые для успешного королевского служения, Филипп, безусловно, постарался. Для юного Людовика парижский священник Эгидий сочинил труд «Принца Честное Зерцало». Он был ему преподнесен в день 13-летия — в 1200 году. Основной персонаж в нем — Karolinus, то есть не кто иной, как сам Карл Великий, который дает отроку пример обладания четырьмя важнейшими добродетелями: силой, справедливостью, осмотрительностью и умеренностью. Филипп позволил записать в «Зерцале» совет принцу: быть менее вспыльчивым, чем был в свое время он сам, а также не жениться на двух женщинах одновременно. На одной из страниц этого манускрипта было изображено генеалогическое древо «нынешних королей Франции». Все они — Капетинги, и их имена в орнаменте из королевских лилий вписаны красными чернилами, начиная с имени Роберт — «многонабожного и грамотнейшего». Заметим, что там нет ни слова о каролингских предках принца Людовика. Автор рукописи не чувствовал необходимости подчеркнуть тот факт, что и мать Людовика, и его бабка еще более облагородили династию, добавив крови, унаследованной от Карла Великого. Ибо ни автор «Каролинуса», ни кто-либо другой не усомнились в том, что принц — законный наследник императора. Такой же, какими были его отец и дальний предок Роберт. В 1204 году в одной из булл папы
В сентябре 1222 года Филипп почувствовал себя плохо. Ради спасения души он начал раздавать свои богатства. В пользу рыцарей, сражавшихся вместе с ним в Святой Земле, и в пользу бедных король пожертвовал все сбережения. Аббатству Сен-Дени достались крест и реликварий вместе со всеми ценностями королевской сокровищницы. Тут были несколько серебряных чаш, три дюжины серебряных кубков, мешок византийских золотых монет и немного драгоценных камней, подаренных королю его близкими — матерью, прелатами и королевским постельничим Готье. Инвентарный список этих ценностей, составленный в 1206 году Гереном, показывает, что королевский двор при Капетингах пока еще отказывал себе в роскоши. Король смог дожить до следующего лета. Он находился в Пасисюр Эр, когда почувствовал приближение смерти. Филипп захотел вернуться в Париж, где бароны держали в это время совет, готовясь к новому крестовому походу. Смерть застала его в пути, в Манте. В «Больших французских хрониках» помещен текст надгробного слова, которым он мог бы быть доволен: «Он чудесным образом умножил и расширил королевство Франции [авторы все еще не видят различия между королевством и королевским доменом]; он совершил чудо, поддержав и сохранив и сеньории, и право, и все благородство короны Франции… Он неизменно был защитником Святой Церкви, оберегая ее от всех посягательств. Он защитил церковь Сен-Дени де Франс и хранил ее более всех прочих, как свой дом, особливо возлюбив ее, и, много раз внося свою лепту, свидетельствовал свою неизменную приверженность этой церкви и ее святым мученикам. С младых лет своих он был хранителем и ревнителем веры христианской. Он принял знак того креста, на коем Господь наш распят был, пришил на плечи свои, чтобы идти освобождать Гроб Его и потрудиться, и муки принять во имя Господа. И пошел он за море с большою ратью воевать против врагов креста и трудился там честно, не жалея сил, до взятия города Акры… И был он щедр на милостыню, где только мог».
Тело покойного короля, одетого в коронационную мантию, прикрытое золототканым полотном, с короной на голове и скипетром в руке, было провезено через весь Париж к королевской усыпальнице в Сен-Дени. Его встречали столпившиеся здесь архиепископы и епископы. Сын Людовика VII возвращался сюда, в самое сердце церковного устроения, чтобы почить навеки. На всем пути вокруг кортежа свершались явления чудесные, и некоторые стали говорить, что король — это еще один святой. Как бы то ни было, верно то, что ему удалось окончательно установить монархическое правление во Франции и силой оружия, и умелым применением феодального права, а главным образом, как отмечает летописец, благодаря тому, что он свято выполнял свой долг христианнейшего короля, блюдя этот долг как зеницу ока.
В годы правления Филиппа Августа благодаря появлению на фасадах кафедральных соборов Франции новых знаковых изображений и фигур они окончательно стали главными символами королевской мощи. В то время развивались две темы, отражавшие размышления ученых богословов о земном воплощении Господнем. Сугерий был первым, кто полстолетием ранее, чтобы подчеркнуть человеческую сущность Христа, расположил на портале базилики Сен-Дени статуи, изображающие его предков. Все они были, согласно Евангелию, царями, царями иудейскими. Но кто, глядя на эти изображения венценосцев, не думал прежде всего о ныне правящем короле и его власти? Эти же персонажи еще более широко были представлены теми, кто в начале XIII века задумывал проект нового фасада собора Нотр-Дам де Пари. Им пришла мысль расположить целую вереницу королей Иудеи вдоль всей галереи, устроенной у основания башен над тремя порталами собора. Эти статуи были выполнен значительно позже 1223 года, когда приступили к реализации проекта. Недавно обнаружены головы от этих статуй: в 1793 году революционеры обезглавили их так же, как обезглавили короля. Подобный акт уже сам по себе свидетельствует о силе воздействия символа: вандалы, желавшие покончить с монархией, обрушили свою ярость на скульптурные изображения, которые веками в центре столицы славили венценосцев, живых, реальных королей Франции, с фронтона здания, всем своим обликом — массивностью каменной кладки, схожестью с крепостными сооружениями — являвшего собой воплощенную мощь. И скульптуры определяли эту мощь как мощь самого монарха.
Обратимся теперь к другому произведению создателей соборов — более тонкому по своему замыслу и богатому по содержанию. В нем — итоги размышлений о власти. Речь идет о скульптурной группе, изображающей увенчание Богоматери. Созданная в 1190 году, она сначала украсила портал кафедрального собора в Санлисе. Затем, 30 лет спустя, ее перенесли на тимпан северного фасадного портала собора Нотр-Дам де Пари. Для южного портала использован горельеф, исполненный 50 годами ранее и тоже изображавший Богоматерь. Здесь она предстает сидящей с младенцем Иисусом на руках, причем тело ее образует как бы трон для младенца. По обе стороны изображены два других персонажа, придающих политический смысл композициии: это король и епископ. Обе фигуры стоят на одной высоте, на одной линии. Но равенства между ними нет: Людовик VII слева от Богородицы преклоняет колено, а по правую ее руку, то есть по более почетную сторону, стоит во весь рост епископ, возвышаясь над королем. Такая сцена, представленная на обозрение народу, — свидетельство успехов церковных реформаторов, утверждавших превосходство духовного над мирским и стремившихся — именно во времена правления Людовика VII — подчинить королевскую
Персонажи горельефов северного портала свидетельствуют об ином. Здесь Богоматерь уже не располагается в центре композиции. Она сидит справа от Христа на одной с ним скамье, а он, сам венценосный, находясь немного выше ее, готов увенчать чело Богородицы короной. И в данном случае главный знаковый смысл кроется в этом символе королевской власти — короне, которую Капетинги возлагали на себя в дни торжеств. Конечно, короной здесь увенчан Христос: она лишь предназначена деве Марии на веки вечные после ее Успения и ее Вознесения. Но главное, Христос представлен в облике короля, и это не могло не поднимать престиж королевского титула, самого короля, окружая ореолом святости человека, почитаемого как посланца Господа на земле. Добавим еще, что в этой композиции мужчина уже коронован, а женщина только еще принимает венец из рук мужчины. Смысл сцены ясен: господство мужского начала над женским — любую власть женщина может получить только от обладающего властью мужчины, ее власть производна, второстепенна. В те времена, когда создавались эти скульптуры, ученые мужи считали, а проповедники говорили христианам, что в образе Девы Марии здесь представлена Церковь. Таким образом, композиция над входом в собор восславляла могущество Церкви, которая также венценосна от Христа. Но смысл композиции и в том, что могущество это находится в подчинении другой, высшей силе. А высшая власть принадлежит тому, кто решает, кто венчает, кто действует — Иисусу Христу, Христосу-царю, и королю, его представителю в этом мире.
И то, что подобные утверждения на пороге XIII века находили себе место в землях короля и рядом с университетом, где воспитывались творцы монархической идеологии, свидетельствует о возврате к построениям каролингской эпохи. Король здесь, в земной юдоли, — носитель высшей власти, полученной от Бога. И у его ног — сообщество трех сословий. Он стоит выше высшего из сословий — духовного. Его власть представляют епископы. Король облекает их полномочиями с тем, чтобы они заботились об украшении своего храма, но действуя от его имени. Статуи Нотр-Дам де Пари напоминают еще и о том, что именно король отныне и навсегда есть властитель храма сего, ибо он защитник истинной веры, встающий во главе рыцарского войска, чтобы вести его в крестовый поход против неверных или же против еретиков.
XII. Юг
По правде говоря, отнюдь не все «сыны Галлии» повиновались Филиппу Августу. Конечно, захваты новых земель объединили вокруг Парижа и короны древние франкские земли, герцогство Робертинов, а также Шампань, которую король прочно держал в руках, используя сеньориальные прерогативы. Он не рассчитывал присоединить бургундские земли, от которых, впрочем, уже давно отделились и Сане, и Осер, и Ниверне: герцог Бургундский был кузеном короля, надежнейшим его вассалом, сражавшимся как лев рядом с ним при Бувине. Под орифламмой там стояли и воины из имперских земель: граф де Бар — «возрастом юный, но мужеством зрелый», и немало лотарингских рыцарей, среди которых — Жерар ла Трюи, бившийся плечо к плечу с Филиппом. К югу от Бургундии власть Капетинга мало-помалу продвигалась вперед, незаметно оттесняя к востоку старую границу королевства. И уже владетель Божё выступал вместе с Людовиком VI в боях, которые тот вел в Оверни. Людовик VII распространил свое покровительство на горные епископства и поставил на подступах к Соне передовые пограничные посты королевского домена. Тем временем движение людских и товарных потоков в этом регионе чрезвычайно оживилось после того, как генуэзские и пизанские моряки освободили бассейн Тирренского моря от сарацин. Торговля процветала в Сен-Жиле, в Монпелье, в Арле, а чуть позже развернулась и в Марселе. Лион уже превратился в крупный торговый центр. Когда Филипп и Ричард отправлялись в крестовый поход, Рона и море были лучшими путями к Святой Земле.
Зато экспансии королевства на юго-западе противостояло то, что здесь еще оставалось от власти Плантагенета, и, главное, сопротивление жителей исконных готских краев. Не было видно признаков того, что эхо Бувинской битвы докатилось до земель к югу от Луары. Филипп почти ничего не приобрел в Пуату. Впрочем, этот здравомыслящий король не хотел ввязываться в борьбу так далеко от родных мест и распылять свои силы ради возможности потребовать верности — весьма ненадежной — от воинов, к которым он питал презрение. Мысль об аннексии Аквитании никогда не приходила Филиппу в голову — ведь даже его отец не смог ее удержать и, взвесив все, решил от нее отказаться. В Аквитании сам Генрих II потратил много сил понапрасну, а Ричард Львиное Сердце потерял там жизнь. Поэтому король пропускал мимо ушей все напоминания о необходимости направиться на Юг, чтобы покончить с ересью и тем выполнить обещание, данное при коронации. Он пошел только на то, чтобы разрешить принцу Людовику отправиться в дальние южные края с надеждой на успех. И авторы «Больших французских хроник» одобряют это решение: «Когда он несколько ослаб и постарел, он, сына своего не щадя, отправил его два раза кряду в земли альбигойские с большим войском, чтобы побить ересь среди тамошнего люда». Филипп и представить себе не мог, что экспедиции против еретиков-катаров станут прелюдией к расширению его домениальных владений вплоть до побережья Средиземного моря.
Поскольку мы говорим здесь о южной Галлии, следует решительно отказаться от трех все еще распространенных ошибочных представлений: эти провинции отнюдь не стали объектом преднамеренной колониальной экспансии со стороны короля франков; они не представляли собой единого целого ни в политическом, ни в культурном отношениях; религия катаров возникла не здесь и заразила в те времена весь христианский мир.
Для всех было несомненным, что Господь возложил на суверенных властителей, принимавших миропомазание в Реймсе, задачу всемерного поддержания мира и истинной веры вплоть до границ прочих королевств, таких, как Наварра и Арагон. В начале XIV века пастухи-еретики в Монтайю прекрасно знали, где именно проходит эта граница, и считали себя подданными золотолилейного короля — того, кто посылал к ним инквизицию. А внутри этой границы, которую никто не собирался куда-либо передвигать, южнофранцузская территория состояла из множества отдельных земель; каждая из них была проникнута сознанием своей обособленности. Всю эту территорию заселяли народы, говорившие каждый на своем диалекте. Несомненно, такое лингвистическое разнообразие породило великолепный по своей поэтичности язык, язык поэм, которыми восхищались не только в Оранже или в Тулузе: трубадуров высоко ценили и в Кане, а вскоре им станут рукоплескать во Флоренции и в Неаполе. И с не меньшей долей уверенности можно утверждать, что этот язык придворного общества послужил сплочению господствующего класса в его противостоянии нападениям и грабежам воинов с Севера, а впоследствии стал языком ностальгических воспоминаний об утерянной свободе. Разбуженное агрессией, национальное чувство заняло свое место в ряду тесно связанных между собой факторов политической эволюции в этом регионе.