История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк. 987-1460
Шрифт:
«По-настоящему сильную монархию можно было бы построить единственно на идеях Бомануара» (Ж. Стрейер). «Гражданское право» лишь подкрепило совокупность норм, содержавшихся в кутюмах.
Достаточно было строго выполнять их, мало-помалу влияя на их эволюцию в желаемом направлении. Так было со статусом апанажей. Нормы обычного права все более и более четко определяли, что апанажи отделяются от королевского домена лишь временно, с тем чтобы «сыны Франции» могли иметь достойное содержание. Главным и достаточным при этом было обеспечить для расторопных королевских посланцев, наблюдавших за соблюдением этих норм, свободу действий за пределами собственно королевского домена, покрывавшего две трети территории королевства. Население постоянно обвиняло этих людей в ненасытной жадности. Действительно, для надлежащей организации управления королевских посланников требовалось все больше и больше. Но все эти сенешали, судьи и бальи не были мздоимцами. Вопреки мнению жалобщиков, они вовсе не относились к числу выходцев из низов. Однако, поскольку им надо было получать вознаграждение и платить своим сержантам — стражникам, помощникам в борьбе с преступностью, с неуплатой налогов, использовалась любая возможность для расширения рамок своей компетенции, ограничивая тем самым пределы иных, тесно переплетавшихся между собой органов юстиции, тесня повсеместно церковные суды, которые на практике также стремились расширить свою юрисдикцию и суды владетелей
Историки не раз задавались вопросом о степени личного участия Филиппа в делах государства. Этот король стоит первым среди тех, о ком историкам хотелось бы знать: какие мысли занимали его в те минуты, когда он не был погружен в молитву или увлечен охотой; и что именно он действительно решал? Вопрос этот возник потому, что, поскольку государственная машина работала сама по себе, как бы по инерции, и колеса государственного механизма, достаточно отлаженные, крутились ровно, король Филипп, человек весьма грамотный, заставлявший читать себя тексты Боэция по-французски, обычно доверял ведение дел своим службам и воздерживался от участия в практической деятельности, пока речь не шла о военных экспедициях. Вместе с прекрасным знатоком произведений Аристотеля Пьером дю Буа он полагал, что не пристало царям опускаться до мелочных дискуссий. Красавец Филипп был весьма немногословен. По свидетельствам тех, кто близко знал его, «он ограничивался тем, что молча глядел людям прямо в глаза». Достоверно известно одно: он прожил жизнь в поклонении Людовику Святому и всегда стремился подражать ему. Всю жизнь он мечтал возглавить крестовый поход и, может быть, погибнуть в нем. Старея, оставшийся вдовцом король принялся подвергать себя все более суровым истязаниям. Его дед некогда укрепил влияние на «галликанскую» Церковь, отстояв в дискуссии с папой на Лионском соборе право бесконтрольного обложения Церкви в обмен на свое покровительство. Филипп всеми силами защищал Церковь. Свойственное ему постоянное стремление к самоочищению, к очищению своих близких, своего народа и всей Церкви, его представление о себе как о «наместнике земном» Царя небесного, убежденность в том, что власть он получил от самого Господа, и решимость, — как свидетельствовал доминиканец Иоанн Парижский со слов короля, — отлучить от Церкви и сместить с престола самого папу, если тому случится оскорбить чувства верующих, — все это объясняет предпринятые от имени монарха меры, направленные против притязаний папы Бонифация VIII, включая известную пощечину в Ананьи. Король Франции был убежден, что Бонифаций недостоин папского престола, и не менее твердо он был убежден в виновности храмовников, веря их собственным признаниям. Когда король дал приказ отправить тамплиеров на костер, он руководствовался отнюдь не стремлением завладеть богатствами ордена, а желанием следовать примеру своих предков, «пекшихся более, нежели все другие государи, об искоренении ересей и других заблуждений», и сознанием того, что его долг — очистить Церковь от сего срама. По этой же причине в то время в его судах вновь началась охота на ведьм. Тем, кто от Бога имеет меч правосудия, приходится порой выполнять ужасную работу.
Господь повелевает также сильным смирять свою гордыню. А таких в королевстве было немало. На протяжении 30 лет своего правления Филипп Красивый должен был беспрестанно направлять ополчение то на один край королевства, то на другой — против двух могучих противников, выступавших сообща, как совместно выступали враги французского короля в канун битвы при Бувине. На Юго-Западе Филиппу пришлось положить предел дерзости самого мощного из своих вассалов — короля англичан, не выполнявшего должным образом вассальных обязательств и, самое главное, противившегося наплыву посланцев капетингской власти, которые своим вмешательством все более ущемляли полученные английским государем от французского короля права на Гасконь, Аженэ и Сентонж. В наказание за вероломство по отношению к сюзерену на эти феоды был наложен секвестр, после длительного торга они были возвращены ему обратно, но уже в значительно урезанном виде. А на Севере вызов, брошенный власти французского короля, был столь резок, что привел в изумление его советников. Они считали, что могут изымать деньги у крупных городов Фландрии так же легко, как и у сите королевского домена, где патриции платили, возмещая затем свои потери за общественный счет. Советники не учли, однако, нрава местного государя и его родни, которые продолжали упорно сопротивляться даже тогда, когда графство подверглось конфискации и было занято королевским войском. И главное, не было учтено упорство очень крупных конгрегаций ткачей, не желавших мириться с засильем дельцов-перекупщиков. Ткачи, хотя и не успели цивилизоваться, но были готовы постоять за честь нации. Фламандские ремесленники быстро осознали свою силу. В битве при Куртре 11 июля 1303 г., рискуя всем, вооруженные простыми ножами, какими пользовались обычно рутьеры, ткачи города Брюгге осмелились вступить в бой с благородными рыцарями. Всадники — обладатели золоченых шпор не сомневались, что в два счета справятся с обнаглевшей чернью. Но ткачи «вырезали весь цвет французского дворянства», сбросив рыцарей из седел в грязь придорожных канав. Более 200 убитых, и среди них Роберт д'Артуа и граф де Сен-Поль. Затем — новый позор. На следующий год Филипп Красивый отправился смывать нанесенное оскорбление. Ему едва удалось подняться после того, как он оказался выбитым из седла, подобно Филиппу Августу в битве при Бувине, и только мощными ударами боевой секиры он смог проложить себе путь к победе в этом бою. Но король так и не смог сломить сопротивление мятежников и заставить склониться перед собой эту страну, ставшую совершенно чуждой французской культуре и по своему языку, и по своим нравам, после того как ее граф, вынужденный пойти на переговоры, уступил французской короне Лилль, Дуэ и Бетюн. Королевская армия постоянно должна была возвращаться туда и устрашать Фландрию.
А эта армия, легкая и тяжелая кавалерия, стоила огромных денег, поскольку ее надо было снабжать всем тем, что требовало регулярной замены, и в особенности лошадьми. Но еще и потому, что король, по словам Пьера дю Буа, послушался «плохих советчиков», сделал обычной выплату содержания «графам, баронам, рыцарям и их оруженосцам, хотя они обязаны были служить с оружием в руках и воевать за свой счет, дабы оправдать свое владение леном». Государство оказалось перед необходимостью всячески изыскивать необходимые денежные средства, что толкало его к тому, чтобы, опираясь на права суверена, быстрее освободиться от феодальной оболочки.
Ради покрытия расходов, которые было принято называть временными, хотя непрерывный рост уже превратил их в постоянные, государству приходилось регулярно накладывать руку на огромные богатства французской Церкви, для которой выплата в казну десятой части доходов, в принципе предназначенной для все еще продолжавшейся подготовки крестовых походов, давно стала привычной. Но окружение короля считало себя вправе более свободно использовать эту часть церковных богатств, не считаясь с требованиями папы, желавшего пользоваться правом разрешать или не разрешать такого рода изъятия из доходов Церкви.
Оставалось заняться и самой этой звонкой монетой — прерогативой короля. Ему надлежало решать, какая монета и с каким знаком на ней будет иметь ту или иную стоимость в денье или в су. Он имел право по своему усмотрению менять эти знаки, определять, когда та или иная монета изымается из обращения, а вводится новая, извлекая при этом выгоду от чеканки. Но подобные манипуляции расстраивали весьма хрупкую и уязвимую систему денежного обращения, в которой золотые монеты ходили теперь одновременно с серебряными, а стоимость обоих металлов постоянно менялась. Государство не справлялось с непомерно тяжелой задачей подчинения денежных инструментов своим интересам. Само того не желая, оно подрывало стабильность денег как меры стоимости и в глазах современников стало выглядеть разрушителем моральных устоев, греховным. Оно было вынуждено оправдываться, находить ответ на упреки. Высвобождаясь из пут феодализма и возвышаясь над ним, государство оказывалось как бы без опоры, что вынуждало его искать поддержки со стороны всех своих подданных, не полагаясь более на одну лишь известную преданность вассалов. Сталкиваясь с растущими трудностями, порожденными самим процессом своего развития, государство было вынуждено добиваться доверия нации. Надо было объяснять свои действия, давать обещания, вступать в диалог.
С какого-то времени сложилось обыкновение периодически собираться в больших церквах или на городских площадях и слушать нескончаемые проповеди нищенствующих братьев. Теперь стали собираться точно так же, чтобы выслушать и служителей государства. В присутствии безмолвствующего короля эти люди с начала XIV века регулярно выступают перед представителями всех социальных групп или, по меньшей мере, тех из них, с которыми приходилось считаться, представителями трех «сословий» куртуазного общества, превращенного теперь силою обстоятельств в общество городское. Так во Франции начиналась эра политических дискуссий. Тему одного из первых диалогов между государством и народом задал острый конфликт между королем и папским престолом по вопросу о суверенности французской короны. В апреле 1302 года в соборе Парижской Богоматери собралась тысячная толпа, чтобы послушать, как обсуждается папская булла, которой провозглашалась подчиненность короля Франции папскому престолу. Большинство собравшихся составляли люди баронств и городов. Папа объявлял о своем намерении реформировать королевство и галликанскую Церковь. Король, со своей стороны, обещал сам осуществить эти реформы и через несколько месяцев выполнил обещанное, обнародовав соответствующий ордонанс, который создавал впечатление возврата ко временам «монсеньора Людовика Святого». Монархическому государству надо было приложить немало усилий, чтобы обеспечить себе необходимую народную поддержку.
В дальнейшем подобные собрания проводились все чаще: для оправдания требований новых субсидий, введения пошлин, объяснения перетрясок монетарной системы, а также для дачи множества обещаний. В этих делах важно было мнение горожан. Именно их надо было склонять на свою сторону. Такие местные собрания шли поэтому в городах, с участием представителей всего края, и организовывались по образцу, заимствованному у земель Лангедока, где уже с начала XII века в сите народ вел диалог с властью. И власть вынуждена была упорно торговаться, в чем-то уступать, на чем-то настаивать, жертвуя подчас, чтобы добиться желаемого, теми из своих приспешников, кто, слишком откровенно обогащаясь, давал основание заподозрить себя в присвоении средств из казны. Состоятельные горожане были готовы приоткрыть свои сундуки ради обороны королевства, но вовсе не желали делать это ради обогащения бюрократов и укрепления административных структур, которые они считали чем-то бесполезным и обременительным. Так, колесо фортуны слишком быстро вознесло камерария Ангеррана де Мариньи на высоты, где он оказался весьма близко к казне. И стал одним из первых среди «козлов отпущения», которых монархия отдавала в руки мстительного народа, чтобы тот спокойнее переносил неумолимо растущее бремя государственного налогообложения.
Не следует упускать из вида ту роль, которую в последние годы правления Филиппа Красивого сыграл грех, незаметно закравшийся в самое сердце королевского дома — в души тех, кто был наиболее близок к суровому королю, известному строгостью своего поведения. И вот разгорается последний скандал — на этот раз в самом королевском дворце. Супруги трех сыновей короля слишком далеко зашли в куртуазных играх. Две из них с ведома третьей предались утехам с любовниками. В 1314 году — году смерти короля — их прелюбодеяние открылось и пятно позора легло на царский двор. Надо было смывать это грязное пятно самыми жесткими мерами. Любовники принцесс были оскоплены и с них, живых, содрали кожу, а обе виновницы позора стали узницами крепости Шато-Гайяр, где одна умерла от холода в первую же зиму, а другая провела долгие годы и окончила свои дни в монастыре. Не следует рассматривать эти события как простую страницу скандальной хроники. В них проявилась жажда наслаждений, овладевшая высшим обществом после смерти Людовика Святого. И вот желание предаться радостям жизни пришло во французский королевский двор. А ведь ранее его отличали от всех прочих европейских дворов и ставили ближе к престолу небесному именно благодаря свойственным ему и составляющим его силу строгости нравов и суровости. Теперь же скверна коснулась и самого золотолилейного дома. Недоверие, которое Филипп IV питал к женщинам, выросло многократно. Уже на смертном одре своим ордонансом он устанавливает, что за неимением наследников мужского пола Пуату должно было вернуться в королевский домен, «дабы не попал этот апанаж в женские руки». Так наследницы были лишены права наследования.
Конечно, они и так уже отстранялись от престолонаследия по достаточно веским причинам. Как писал францисканец Франсуа де Мейронн в своем комментарии к «Граду Небесному», статус венценосца — это не наследственное достояние, а сан, аналогичный сану израильских первосвященников, которые все, как следует из «Книги Царств», были мужчинами. И король Франции — никто в этом не сомневался — являлся не только королем, но и священником, а женщинам доступ к духовному сану закрыт. Поэтому ни дочь Людовика X, ни дочери обоих его братьев, правивших после него, не были допущены к наследованию трона. И когда со смертью одного за другим всех трех сыновей Филиппа Красивого, не оставивших наследников мужского пола, угасла прямая линия рода Капетингов, многие, несомненно, заключили, что все это — наказание за грехи их жен. Этот грех подточил и сломал династию. Не будем спешить с утверждением, что распутство принцесс из Нельской башни никак не связано с возникшими тогда и длившимися целое столетие потрясениями, в центре которых оказалась французская корона.