История города Рима в Средние века

Грегоровиус Фердинанд

2. Приезд Генриха V в Рим. – Беспомощное положение Пасхалия II. – Затруднения в разрешении спора об инвеституре. – Папа решает принудить епископов возвратить короне полученные от нее владения. – Переговоры и соглашения. – Вступление Генриха V в Леонину; смелый государственный переворот, произведенный им

Завоеванный Пасхалием мир продолжался только до приезда германского коней тому приезду предшествовало появление кометы; суеверные люди увидели в ней грозного вестника войны, чумы и общей гибели. Имперская власть, глубоко униженная, теперь снова возрождалась в лице сына Генриха IV, готовая отомстить за свое унижение и подчинить себе папство в лице преемников Григория. В 1109 г., после долгих переговоров, Генриху V удалось достигнуть того, что папа, чувствовавший себя беспомощным. изъявил согласие возложить на него императорскую корону; при этом Генриху не было поставлено никаких других условий, кроме признания им за церковью ее духовной власти. Пасхалий не имел возможности отклонить путешествие короля в Рим, предпринятое по решению германского сейма, но, созвав в Латеране собор 7 марта 1110 г., он возобновил запретительный декрет об инвеституре. Только на этой основе должно было состояться заключение мира. Затем Пасхалий поспешил в Монте-Касино и заручился клятвенным обещанием норманнских государей оказать ему в случае надобности помощь против Генриха. Вернувшись в Рим, Пасхалий созвал римских нобилей и так же обязал их торжественной клятвой не покидать его в опасности.

Поход Генриха V в Рим был пышным торжеством, показавшим могущество, которого достигла Германия, несмотря на долго длившиеся в ней гражданские войны, но для

Италии и для папы этот поход принес самое тягостное унижение. В грозном войске Генриха насчитывалось до 30 000 блестящих рыцарей; это были вассалы из разных провинций и разных национальностей – германцы, славяне и романцы; во главе их были епископы и государи, которые не все одинаково относились к походу короля: некоторые с величайшей охотой присоединились к нему, но были и такие, которые роптали. В числе лиц, сопровождавших короля, были даже законоведы и историографы; первые должны были выяснить права короля, вторые – занести на страницы летописей его деяния. Города Верхней Италии yспевшие за то время, пока происходила борьба из-за инвеституры, ввести у себя респ ликанский строй, встречали с ненавистью толпы чужеземцев, переходивших через Альпы осенью 1110 г., тем более что они должны были снабжать этих пришельцев провиантом, отводить им помещение и одарять их приношениями. Новара оказала сопротивление и была превращена в груду пепла; так же беспощадно были уничтожены и другие замки. Перепуганные ломбардцы отправили тогда своих консулов к Генриху и уплатили дань; один только Милан отказался и от посылки послов, и от уплаты дани. Имея во главе этот цветущий город, другие более слабые города могли бы вести борьбу за свое общее освобождение, но, ослепленные партийной ненавистью, города относились друг к другу враждебно. Итальянские имперские вассалы все без исключения признали над собой власть Генриха после того, как он, расположившись лагерем на Ронкальском поле, провел здесь три недели, в течение которых он созывал, как ни в чем не бывало, свой обычный имперский сейм и, как некогда Ксеркс, в знак полного презрения к итальянским городам делал смотры своему блестящему войску, выставляя его на показ. Даже графиня Матильда преклонилась перед могуществом Генриха; многие государи из лагеря Генриха посетили эту знаменитую женщину, прославившую свое время, и, расставаясь с ней, уходили все преисполненные почтительного изумления перед нею. К сыну своего противника графиня Матильда, однако, лично не явилась и только вступила в переговоры с его послами в одном из своих замков близ Каноссы. Она согласилась дать присягу на верность, поскольку дело будет идти о врагах империи, но за исключением папы, и король не дерзнул потребовать от защитницы пап, чтобы она своим вассалам приказала идти вместе с его войском против Рима.

Чего же мог ждать папа от юного государя, который в коварстве превзошел своего отца и, будучи одарен гораздо большей энергией, решил по-прежнему бороться за права короны, так как ясно понимал, имея перед своими глазами участь, постигшую Генриха IV, что только такой борьбой может быть обеспечено дальнейшее существование империи? Генрих шел, как угрожающе возвестили его послы уже в Шалоне, с той целью, чтобы добыть себе мечом право на инвеституру и сокрушить здание, смело воздвигнутое Гильдебрандом. Пасхалию II приходилось действовать в условиях более трудных, чем те, в которых находился Григорий VII. Норманн, сознавая себя слабыми и поддавшись страху, оставались в нерешительности; графиня Матильда была уже стара и сохраняла нейтралитет; религиозные страсти, являвшиеся некогда столь могучими факторами в вопросах иерархии, успели остыть, в христианский мир требовал прекращения раздоров, почти не заботясь о том, какой ценой будет достигнуто это примирение.

Из Ареццо Генрих написал римлянам, что, будучи до сего времени лишен возможности почтить столицу своего государства посещением ее, он решил посетить ее теперь и предлагает им выслать навстречу ему послов. Переговоры о короновании велись между послами Генриха и уполномоченным папы, Пьерлеоне, в самом Риме, в церкви S.-Maria in Turn, близ базилики Св. Петра. Коронованием должен был быть завершен договор; но выработка такого соглашения, первого из всех конкордатов, являлась трудной задачей. Генрих неиз бежно должен бьи отстаивать свое право на инвеституру, которым пользовались все его предшественники; папа, со своей стороны, не мог не ссылаться на декреты своих предшественников, воспрещавшие инвеституру светским лицам, и торжественно подтвержденные им самим. Мог ли король предоставить назначение епископов всецело одному папе, раз епископы получали от имперской власти в ленное владение княжества? И если бы эти могущественные епископы и аббаты, совершенно выделенные из государства, превратились в вассалов исключительно римской церкви, не получила ли бы она в таком случае беспредельную власть и не поглотила ли бы собой государство, как того желал Григорий VII? В свою очередь, королевская инвеститура являлась губительной для церкви, так как делала ее вассалом короны. Этих бедственных для церкви последствий можно было избежать только путем отказа епископов от светской власти и от всяких политических прав.

Вопрос об инвеституре был в то время таким же трудноразрешимым вопросом, каким в настоящее время является для единой Италии вопрос о сохранении папами светской власти, – этого последнего пережитка средневековой организации церкви И в том и в другом вопросе нравственное и политическое начало тесно связаны между собой; поэтому оба эти вопроса скорее могли быть разрублены, как гордиев узел, мечом. Нельзя забыть того факта, что в XII веке явился папа, смело провозгласивший принцип, проведение которого облекло бы церковь высшей нравственной силой, но вместе с тем и лишило бы ее некоторой силы противодействия, которая для той эпохи кулачного права обусловливала ее жизнеспособность. Пасхалий II признавал право короны бесспорным и соглашался, что государство не могло существовать без права на инвеституру после того, как им были предоставлены в распоряжение церквей неисчислимые доходы. Юный вероломный сын Генриха IV, надвигавшийся на Рим в сопровождении грозного войска и оставлявший позади себя города, превращенные в развалины, должен был казаться перепуганному папе каким-то хищным зверем, укротить которого можно было только добычей. И чтобы спасти самое существование церкви и ее независимость, папа, вынужденный крайностью, решил уступить королю церковные имения. Предложение Пасхалия заключалось в следующем: епископы должны были отказаться в пользу государства всех своих владений, дарованных короной, и впредь существовать десятинным ром; король, со своей стороны, должен был навсегда отказаться от права на инвеституру и таким образом признать церковь – что было дороже всего – независимой от государства. Если бы этой простой идее, вполне согласной с апостольским учением, Пасхалий II остался верен до конца, он превзошел бы величием Григория VII и был бы истинным реформатором между папами. Такое решение, если бы оно было сознательно принято благочестивым и чуждым светских интересов монахом, занимающим папский престол, показало бы, что испорченность духовенства и рабская подчиненность церкви зависели именно от того, что церковь, в противность апостольскому учению, получила характер светского учреждения. Но Пасхалий не проявил настолько величия духа, чтобы можно было думать, что составленный им план вытекал из признания им необходимости великой реформы: этот план подсказан Пасхалию скорее всего его безвыходным положением. В XII веке человечество еще не доросло до идеи такого освобождения церкви; священный институт церкви, которому надлежало бы быть не чем иным, как только нематериальным царством света, любви и добра, подобно солнцу, затуманенному поднявшимися с земли испарениями, был все так же, как и прежде, погружен в исключительно земные интересы, и возможно, что в эпоху, когда люди еще не вышли из полуварварского состояния, чистый свет истиной церкви самой яркостью своих лучей оказался бы бесполезным и даже губительным. Совмещение светской и духовной власти, составлявшее принадлежность феодального строя, лежало гнетом над обществом в течение еще нескольких веков, и только в XVI веке человечество вполне сознательно и решительно вернулось к идее, высказанной Пасхалием и свидетельствовавшей, может быть, только о его наивности.

Высшим духовным лицам, имевшим в своих руках власть и занимавшим блестящее положение, предложение Пасхалия не могло не показаться требованием,

которое обрекало их на крайние лишения; прелатам предстояло отказаться от владения необозримыми доменами и городами, от права взимать пошлины, вести торговлю. чеканить монету, производить суд и быть владетельными князьями. Конечно, с утратой всего этого прелаты еще не стали бы такими же неимущими, какими были апостолы, потому что за каждым епископством сохранялось принадлежавшее ему частное достояние; помимо того, десятинный сбор и добровольные приношения могли продолжать служить богатыми источниками благосостояния духовенства Но с потерей прав владетельных князей епископы оказались бы беззащитными по отношению к политической власти и лишились бы своего прежнего авторитета в глазах мира, преклоняющегося только перед такой властью, которая может наделять людей земными благами и снова брать их назад и которая, будучи окружена всей надлежащей помпой, внушает страх к себе. Ни один епископ не согласился бы променять свое блестящее положение высшего имперского сановника на положение, хотя бы и независимого и добродетельного, но незаметного служителя Господа, и все они могли бы упрекнуть Пасхалия в том, что, следуя бескорыстию, он действует за счет других, так как сам он, как папа, вовсе не намерен отказаться от державной власти в своем церковном государстве и, напротив, ставит Генриху непременным условием восстановление этого государства во всей его полноте, соответствующей всем раньше дарованным и пожалованным ему владениям. Если епископам не подобало пользоваться светской властью, могла ли она быть сколько-нибудь приличествующей папе? Если для аббата было непристойно в панцире и на боевом коне мчаться впереди своих вассалов, то не было ли еще большего противоречия с христианскими началами в том, когда св. отец присутствовал в военном лагере как государь? Обладание коронными ленами обрекало епископов на вечные столкновения с миром; но к чему сводилась в течение целых веков история самого римского церковного государства? И тем не менее существование этого государства, даже в таком жалком виде, являлось в то время условием, которое действительно обеспечивало духовную независимость папы. В силу рокового внутреннего противоречия светская власть папы была для него и щитом, и вместе с тем его ахиллесовой пятой, а сам папа являлся одновременно и королем и мучеником – властителем, изгнанным из своих владений. Для главы христианского мира обладание маленькой, вечно беспокойной римской областью было тяжелой гирей, которая мешала ему подняться на ту степень духовной высоты, на которой он, почти обоготворенный, опередил бы свое время, или, как повелитель духовного мира, оказался бы недосягаемым для светских притязаний. Пасхалий едва ли задавался вопросом, насколько благотворно соединение в его лице священника и государя. Если бы кто-нибудь из епископов, его противников, стал отрицать принцип, положенный в основу церковного государства, Пасхалий с еще большим правом мог бы ответить ему точно так же, как ответил позднее Пий IX современному узурпатору светской власти; кроме того, он мог сослаться и на то, что владения св. Петра не были имперскими ленами. В 1862 г. совершилась одна из самых замечательных революций, которая уничтожила это древнее, обветшавшее церковное государство, и не лишено интереса убедиться при этом, что осуществление того отречения, которого та к наивно требовал тогда Пасхалий от епископов, тоже повлекло бы за собой упразднение папства как государства. И по справедливости нельзя не изумляться все той же неизменной страстности, с которой вся Европа спустя 700 лет после Пасхалия снова отнеслась к этим старым вопросам.

Приняв предложение папы, Генрих V тем самым удвоил бы достояние короны; ненасытный монарх, конечно, не задумался бы пойти навстречу такому предложению, но человек осмотрительный не сразу бы решился на такой шаг. Отказ от инвеституры связан с утратой вообще влияния короля на церковь, которая в те времена составляла величайшую силу. Возвращенные короне имения пришлось бы снова отдавать в ленное владение, и это повело бы только к усилению могущества наследственных магнатов; города, связь которых с епископствами была непрочной, стали бы совершенно независимыми. Но прежде всего, мог ли Генрих предполагать, что епископы и владетельные князья согласятся на предложение папы, мог ли он быть уверенным в том, что отчуждение множества имений, розданных церковью в ленное владение тысяче вассалов, было дело вообще возможное и что оно не должно было повлечь за собой такого переворота в условиях землевладения, все последствия которого нельзя было и предусмотреть?

Генрих искренне стремился к примирению с церковью; он заключил договор, но не верил в возможность выполнения его. Были приготовлены два договора: один – об отказе короля от инвеституры; другой – в виде папского декрета об отказе духовенства от имений, пожалованных королем. После обмена этими договорами должно было состояться коронование Генриха. Боязливая предосторожность, с которой составлялись эти договоры, свидетельствует, что и король и папа вели себя в этом случае как враги, считающие своего противника способным на предательство и убийство. И по справедливости нельзя не назвать такое время варварским, когда светский глава Запада, заключая договор, вынужден был дать клятву в том, что он не будет прибегать к хитрым уловкам, чтобы захватить папу в свои руки, не будет ни подвергать его истязаниям, ни покушаться на его жизнь. Послы поспешили в Сутри, куда король уже вступил, Генрих одобрил представленные ему акты, но только с тем условием, что к акту отречения должны примкнуть все без исключения епископы и имперские владетельные князья; в возможность этого никто, однако, не верил, как замечает летописец.

9 февраля Генрих и его магнаты, герцоги и графы баварский, саксонский и карийский, канцлер Альберт, его племянник Фридрих Швабский, епископ шпейерский подтвердили договор клятвой с тем, чтобы папа, в свою очередь, дал такую же клятву в ближайшее затем воскресенье. После этого войско направилось к Риму и 11 февраля, в субботу вечером, расположилось лагерем у Monte Mario. Генрих V стоял перед Леониной у замка св. Ангела. 27 лет тому назад в этом замке отец Генриха держал в осаде виновника непрекращавшейся ужасной распри; скорбный образ отца должен был преследовать сына, призывая его к отмщению. Тело императора оставалось все еще не погребенным; прошло уже 5 лет, как оно было положено в неосвященной капелле шпейерского собора; на просьбу совершить погребение по христианскому обряду Пасхалий со строгостью, свойственной римлянам, ответил отказом. Нетрудно представить себе, какие чувства вызывал Рим в надменных германских рыцарях, что испытывали римляне при виде нависшей над ними грозной тучи, какие мысли заботили папу, который чувствовал себя во власти своего врага, преступившего некогда данную им клятву. Папские послы и теперь, как раньше послы Григория VII, носились по всей Кампаньи в надежде найти избавителя в виде новою Гюискара. Наступавший день мог одинаково принести и великий мир, и жестокое поражение.

Явившись в лагерь Генриха, римские послы потребовали от него, чтобы он присягой подтвердил права Рима; римский король исполнил требование послов, но, желая дать им почувствовать свое презрение, произнес присягу на немецком языке; оскорбленные этой выходкой, многие побили вернулись в город. Затем явились папские легаты; был произведен обмен заложников, и Генрих еще раз поклялся в том, что он будет охранять неприкосновенность папы и целость церковного государства.

На следующий день, 12 февраля, должно было состояться коронование. Римские корпорации, судебные коллегии, цехи папского двора, отряды милиция с их значками, прикрепленными к древкам копий, – драконами, волками, львами и орлами, – толпы парода с цветам и и пальмовыми ветвями встретили короля у Monte Mario. Верхом на коне, сопровождаемый блестящей свитой, сын Генриха IV проследовал в Леонину: свое искреннее или притворное ликование многотысячная толпа выражала возгласами: «Король Генрих избран снятым Петром!» По установившемуся обычаю король принес присягу Риму сначала у небольшого моста, а затем у ворот города. С презрительной улыбкой слушал Генрих евреев, встретивших его гимнами, и милостиво отнесся к приветствиям цеха греков. В Леонине пышная процессия, медленно подвигавшаяся к ступеням базилики Св. Петра, была встречена хорами монахов я монахинь, державших в руках зажженные свечи, и духовенством, повторявшим все тот же возглас: Heinricum Regem Sanctus Petrus elegit. Еще ни один император, на которого падал выбор Рима, не был принят с такой тревогой и опасениями, как сын Генриха IV; несмотря на торжественную церемонию встречи короля, принесения присяги и признания его папой, чувствовалось все-таки глубокое взаимное недоверие, и осторожный Генрих, вступил в базилику Св. Петра лишь после того, как в ней разместились его войска.