История города Рима в Средние века

Грегоровиус Фердинанд

По приведении в покорность Рима кардинал получил возможность с большим натиском вести войну против префекта; римляне выставили ему 10 000 человек под начальством Иоанна Конти де Вальмонтоне; лига Флоренции, Сиены и Перуджии присоединилась к папскому войску, и Иоанн де Вико очутился в жестоком стеснении. После чувствительных уронов и неоднократных переговоров изъявил он покорность; 5 июня 1354 г. отказался в Монтефиасконе от своих завоеваний, и 9 июня Альборноц мог совершить въезд свой с изгнанными Мональдески в Орвието. При этом навеял на Колу целый рой (как бы сонных грез) воспоминаний префект – этот могущественный тиран, павший ниц перед кардиналом, принесший клятву в послушании и получивший абсолюцию от анафематств, изрыгнутых на голову его одним за другим тремя папами; так же точно когда-то видел у ног своих этого же самого Иоанна де Вико и он.

Альборноц оставил тирану наследственные его имения и сделал даже его викарием церкви в Корнето, чего, впрочем, не утвердил папа. Гибеллины Орвието, этого маленького, но сильного и свободно мыслящего города, которого собор тогда уже в виде залитого золотом щита озарял с высокой горы светом, с отвращением лишь покорились папе. Община поклонилась ему и кардиналу 24 июня, но вручила им dominium лишь под условием возвращения по смерти Иннокентия VI и Альборноца городу всей прежней его свободы.

Успех легата изменил положение дел в Италии в пользу церкви. Умбрия, Сабина, Тусция, Рим повиновались теперь папе; повсюду возвращались изгнанные гвельфы, причем мудрый кардинал дозволил общинам иметь народное управление в лице консулов и подест. Витербо приняло снова папский

гарнизон; Альборноц выстроил там сильную крепость. Тираны Романьи боялись его, и Италия гремела славой кардинала, освобождавшего города от тиранов и совмещавшего те качества полководца и государственного деятеля, которые при обладании ими сделали бы героем века трибуна Колу. Служившие в войске под Витербо и Орвието римляне сыскали Колу, с радостью приветствовали, приглашали в Рим и просили у кардинала в сенаторы. С воли последнего посетил он Перуджию. Здесь искал случая уговорить граждан снабдить его денежными средствами для Рима. Богатые купцы на это не согласились, но ходатайствовали о возврате Колы в Рим перед папой, и Иннокентий VI поручил, наконец, Альборноцу сделать его сенатором, если последний сочтет то за полезное. Кардинал предоставил Коле добыть себе денег и войска, и экс-трибун сумел выйти из затруднительного положения. Он знал, что в банках Перуджии лежали громадные суммы, притеснениями добытые страшным Монреале у городов Италии, и на них-то рассчитывал. Разойдясь с префектом, иоаннитский приор организовал собственную шайку; на призывной его барабан откликнулись бескормные наемники, итальянцы, венгерцы, бургундцы и немцы, даже швейцарцы, и из этого сброда соорудил он, по образцу Вернера, «великую Компанию», странствующее разбойничье государство из нескольких тысяч превосходно вооруженных пеших и конных солдат. Деньгами и обещаниями добился Альборноц, чтобы Фра Монреале не вступал более с префектом в союз, и был рад, когда этот рыцарь-разбойник повел толпы свои на Тоскану и в Мархию. Фермо, Перуджия, сама Флоренция, Сиена, Ареццо и Пиза позорно откупились от осады и грабежа. В июле 1354 г. уступил Монреале компанию свою за 150 000 гульденов венецианцам для обращения ее под предводительством лейтенанта его графа фон Ландау против Висконти; сам он удалился, размышляя о планах к достижению прочного владычества в Италии. В Перуджии жили два его брата, рыцарь Бреттоне де Нарва и Аримбальд, доктор прав. Экс-трибун разгорячил головы юных этих провансалов красноречивым изображением будущих своих деяний в Риме, блеском восстановленной республики и почестей, ожидавших там их самих в случае споспешествования ими его предприятию. Они ссудили его многими тысячами гульденов золотом и известили о том брата своего Фра Монреале; неохотно лишь дал он свое согласие, но обещал в случае неудачности плана Колы поддержку. Осчастливленный экс-трибун навербовал теперь несколько сот наемных ратников, итальянцев, бургундцев и немцев. Снова облекся он в пурпуровую одежду и отправился в Монтефиасконе к легату, возведшему его теперь именем папы в сенаторы Рима и пожелавшему ему счастливого пути. Марш Колы по Тусции на Рим во главе 500 ландскнехтов, принадлежавших к различным нациям, и окруженного авантюристами, видевшими себя в мечтах великими римскими консулами на Капитолии, составляет полнейшую пародию римских походов императоров. Когда он достиг Орты на Тибре, распространилась молва о его приближении, и Рим соорудил триумфальные ворота. Моментально ожили воспоминания и мечты. Кавалеротти выехали к приближающемуся навстречу до Монте-Марио с масляничными ветками в руках; со всех ворот стекался народ приветствовать старого своего освободителя и узреть снова дивного мужа, покинувшего 7 лет назад Капитолий, претерпевшего с тех пор столь странные судьбы в виде беглеца и опального, пустынника, узника в далекой Праге и в Авиньоне, у императора и у папы, и при всем том с почетом возвращающегося теперь снова сенатором от имени церкви. С подобными ликованиями не был встречаем у Монте-Марио даже Конрадин. 1 августа 1354 г., в годовщину своего рыцарства, вступил Кола через ворота замка на мосту Ангела в разукрашенный коврами и цветами город, по переполненным толпами улицам, которых дома до самых кровель усеяны были восторженным народом. На ступенях Капитолия почтительно встретили его магистраты, и прежний сенатор Гвидо передал ему жезл регента. Кола обратился с талантливым словом к народу, в котором уподоблял себя в течение 7 лет отверженному и безумному Навуходоносору; римляне одобряли его кликами, но нашли своего героя сильно изменившимся, ибо вместо избранника народа и юного трибуна свободы стоял перед ними стареющий, раздобрелый чиновник французского папы; единственно лишь оказывалось, что испытания не укрепили его волю, не просветили разума.

Он учредил свое правительство; братьев Бреттоне и Аримбальда сделал военачальниками и дал им хоругвь Рима; Чекко Перуджийский сделан был рыцарем и его советником. Уже на другой день его въезда появились снова с поклоном послы из городской области. Он оповестил о возврате своем и восшествии все города, близкие и дальние; но письма и ум его не имели более жизни, ничем не проявляли более высокого полета мыслей и тех идей, которыми некогда очаровал он итальянцев. Представления папского сенатора оставались ограничены тесным кругом римского городового управления. Если народ возвращение домой Колы приветствовал с чистосердечной радостью, то аристократы с раздражением держались вдали. Главами их были еще Орсини из Марино и Стефанелло в Палестрине, последний отпрыск этой ветви Колонн. 5 августа пригласил Кола на Капитолий на поклон знать; но кроме Орсини де С.-Анджело, старых его друзей, едва явились несколько. Стефанелло отвечал на вызов надруганием над гонцами, Буччио ди Джубилео и Джанни Каффарелли, и разбойничьими набегами до самых городских ворот. Так вернулось прежнее состояние опять, и по семилетнем отсутствии принял Кола правление на том же самом пункте, на котором его прервал, как будто не произошло ничего.

С ратными силами двинулся он против Палестрины доделывать пропущенное и в конец сломить этот замок аристократов. В Тиволи войска его с неистовством потребовали не уплаченного им жалованья. «Я нахожу в старых историях, – так обратился к капитанам своим никогда не затруднявшийся речами сенатор, – что в подобной денежной нужде консул созывал баронов римских и говорил: мы, занимающие почетные посты, должны жертвовать ему деньгами первые, для уплаты жалованья милициям». Юные братья Фра Монреале с прискорбием дали по 500 гульденов золотом каждый, и войскам сделана скудная уплата. Кампанская дружина и 1000 римлян двинулись теперь под предводительством Колы, от Castiglione di Santa Prassede, где некогда лежала Габия, против Палестрины. Служба в войске неслась с отвращением; происходили ежедневно ссоры, не было недостатка в изменниках. Край и нижний город были, правда, опустошены, но замок Циклопов насмеялся над осадой и в глазах худшего из полководцев получил подвоз богатого провианта.

В августе уже Кола снял осаду, ибо неожиданный приезд Фра Монреале призывал его в Рим. Кола мог бы с успехом воспользоваться талантами знаменитого этого капитана, но не таковы были его намерения, как равно не было и целью приора иоаннитов предлагать к услугам его свой меч. Напротив того, из Перуджии, принявшей великого разбойника с почестями, с 40 своими капитанами прибыл он в Рим ради своих братьев, ссудивших сенатора крупными суммами и ничего за то не получивших; он чуял скорую гибель фантаста и хотел посмотреть, чем можно было поживиться для себя в Риме. Вероятно, Монреале возымел уже, как позднейший один предводитель шайки из той же Перуджии, смелую мысль провозгласить себя синьором в безвладычном Риме по возвращении его «великой Компании». В Риме отзывался он неосторожно и презрительно о Коле; носились слухи, что для низвержения его призван был он Колоннами. Дружественно приказал сенатор пригласить его на Капитолий, роковую западню невинных, и едва лишь Монреале успел появиться, как со всеми своими капитанами заключен был в оковы и вместе с братьями ввергнут в капитолийское подземелье. Кола повел процесс против него, как против публичного разбойника, наполнившего несказанными бедствиями Италию, но, в сущности, рассчитывал на богатства иоаннита,

необходимые для собственного самосохранения. Процесс, обращение в темнице и в последние минуты, наконец, смерть Фра Монреале составляют одну из любопытнейших глав биографии Колы, изложенную столь живыми красками, что читающий проникается волнением очевидца. Страшный предводитель шаек не выказал ни малейших признаков раскаяния в своих беззакониях, почитавшихся им, в духе того времени, достославными деяниями воина, властного мечом своим искать себе в лживом и презренном свете фортуну; он лишь стыдился мысли, что столь глупо попался в сети дурака, и рыцарская его гордость содрогнулась перед унижением пытки или подлой смерти. О ничтожности жизни отзывался он, как Катон или Сенека; с презрением взирал он на римлян, погребальным колоколом собранных на площади Капитолия, и с гордостью вспоминал, что перед ним трепетали народы и города. «Римляне, – так говорил этот покрытый кровью разбойник, – я умираю несправедливо; ваша нищета и мое богатство виной моей смерти; я хотел из разрушения поднять ваш город». Его подвели к лестнице Капитолия; там стояла львиная клетка и образ Мадонны, у которого бедные грешники выслушивали сентенцию перед концом своим. Он был богато одет в коричневый и золотом опушенный бархат; он вздохнул свободно, когда ему объявили, что казнь его совершится мечом. Он преклонил колена, несколько раз вставал с блока и менял положение на более удобное; хирург его указал палачу место, в которое должен был быть нанесен удар, и голова Монреале отсечена была одним ударом. Минориты похоронили его (это было 29 августа) в Арачели; там поныне лежат еще под неизвестным каким-нибудь камнем останки страшного этого воина, которого слава столь была велика, что современники уподобляли его Цезарю.

Справедливая участь постигла преступника; его злодеяния, опустошения стран, пожары и разбои городов, убийства бесчисленного множества людей заслуживали этого позорного конца путем позорного предательства. Некогда Кола отшатнулся перед лишением жизни захваченных хитростью в плен аристократов; теперь нашел он в себе мужество отрубить голову этому Монреале, и деяние его, по отзывам современников, заслужило бы ему даже похвалу, если бы продиктовано было чувством правосудности. Но низкие мотивы выказали его подлое вероломство и низкую неблагодарность в отношении братьев Монреале, его благодетелей. Он завладел богатствами, привезенными ими ранее, сложенньгми в Риме Иоаннитом; они составляли 100 000 гульденов золотом, из чего он мог заплатить жалованье милициям. С этих пор Кола сделался ненавистным тираном Рима. Знатные перед ним трепетали или избегали, как предателя друзей; но Альборноц и папа обрадованы были избавлением Италии от страшнейшего бича. 9 сентября Иннокентий писал к кардиналу, что для блага города и Италии и для поддержания энергии Колы почитает за благо продлить сенаторскую его власть; 11 сентября с благожелательством увещевал он самого Колу к благодарности к Богу столь высоко из низкого состояния его поднявшему, из столь многих опасностей столь милостиво его спасавшему, и призывал его отправлять должность свою со смиренным самосознанием, с кротостью в отношении слабых, со строгостью против злых.

Кола набрал новые войска, сделал генерал-капитаном храброго Ричарда Имиренденте из дома Анибальди, синьора де Монте Компатри и предпринял новую осаду Палестрины. Все шло успешно; Колонны повержены были в крайнюю бедственность, и гибель их казалась несомненной. Если бы Кола в то время себя сдержал, то, по всем вероятиям, проправил бы сенатором целые годы; но демон властолюбия помрачил слабый его мозг, а нужда в деньгах вовлекла в опасные мероприятия. Он приказал (и это было позорнейшее его дело) из мелкой подозрительности обезглавить одного благородного и любимого гражданина, Пандольфуччио, сына Гвидо, бывшего некогда его послом во Флоренции. Он арестовывал то того, то другого и за выкуп продавал свободу. Никто не осмеливался более раскрывать рта в совете. Сам Кола был неестественно возбужден, в одну и ту же минуту плакал и смеялся. Настроение народа показывало ему, что снова готовились заговоры на его жизнь. Он составил лейб-стражу, по 60 человек от каждого квартала, долженствовавшую при первом ударе колокола находиться у него под рукой. Войско перед Палестриной требовало жалованья и роптало, что он не мог его дать; в подозрительности своей сместил он Ричарда и назначил новых капитанов; это отдалило от него и этого аристократа, и его сторонников.

В это-то время, по-видимому, и явился к Коле сделавшийся впоследствии известным в Европе человек, Джанни ди Гуччио, сомнительный французский принц и претендент на корону Франции, которого судьбы составляют один из чуднейших романов Средних веков и переплетены с последними днями Колы. Когда Джанни, которого дело, по-видимому, принято было сенатором под покровительство, 4 октября простился с Колой, чтобы отправиться с рекомендательными его письмами в Монтефиасконе к легату, то у ворот del Popolo получил предостережение от сиенского какого-то солдата, посоветовавшего ему поспешить удалиться, так как жизнь сенатора находится в опасности. Тогда принц немедля повернул назад, чтобы известить о том Колу, и этот отпустил его с письмами, которыми просил Альборноца прислать подмогу ввиду угрожающей разразиться против него в Риме бури. Кардинал приказал тотчас рейтарам седлать лошадей; но было уже слишком поздно: так гласит романтический рассказ, не подкрепляемый никакими документами той эпохи.

8 октября разбудил Колу клич: «Народ! Народ!» Кварталы С.-Анджело, Рипа, Колонна и Треви, где жили Савелли и Колонна, двинулись на Капитолий, которого колокол не звонил. Кола не прозрел сперва важности восстания; но когда услышал крик: «Смерть изменнику, введшему налоги!», то постиг опасность. Он звал к себе своих людей: они бежали; судьи, нотариусы, стража, друзья, все искали спасения в бегстве; два лишь человека и родственник его Лючиоло, меховщик, остались при нем. Весь вооруженный, с хоругвью Рима в руке вышел Кола на балкон дворца, чтобы говорить к народу. Он подал знак к молчанию; его старались перекричать из страха очарования его голоса; в него бросали каменья и стрелы; одна стрела пронзила ему руку. Он развернул знамя Рима и указал на золотые буквы Senatus Populusque Romanus, долженствовавшие говорить за него – истинно великая черта, несомненно прекраснейшая во всей жизни трибуна. Ему отвечали криками: «Смерть изменнику!» Он удалился. Между тем как народ подкладывал огонь к деревянной ограде, окружавшей, наподобие палисадов, дворец и старался проникнуть внутрь, Кола спустился из залы на двор под темницей, у решеток которой виднелось местью дышавшее лицо Бреттоне. Из залы подавал Лючиоло предательские знаки народу. Не все было еще потеряно; зала горела, лестница обрушилась; штурмующие не могли вследствие этого легко проникнуть внутрь; дружина Реголы имела бы время подойти, и настроение народа могло перемениться. Тем временем Кола в нерешительности, что делать, стоял на том дворе; то снимал шлем, то опять надевал, как будто выжимая тем попеременно свое решение: то умереть, как герою, то бежать, как трусу. Первая входная дверь горела; кровля Loggia обрушилась. Если бы он теперь с высоким духом вмешался в эту неистовавшую толпу, чтобы принять смерть на Капитолии от рук своих римлян, то покончил бы жизнь достославно и достойно античных героев. Жалостный вид, в котором влачился он из Капитолия, заставил устыдиться его современников. Трибун сбросил вооружение и должностную одежду, с отрезанной бородой, с зачерненным лицом, завернутый в нищенскую пастушескую хламиду, со спальной подушкой на голове надеялся он пробраться через толпу. Попадавшимся навстречу вторил он измененным голосом: «Вперед! На изменника!» Когда он достиг последних ворот, схватил его один из народа с возгласом «Это трибун!» Выдали его золотые браслеты. Его схватили и повели по ступеням Капитолия вниз к львиной клетке и к тому образу Мадонны, где некогда побит был каменьями сенатор Бертольд, где приняли смертный приговор Фра Монреале, Пандольфуччио и другие. Там стоял, окруженный народом, трибун; все безмолвствовало, никто не отваживался наложить руку на человека, освободившего некогда Рим и приведшего в восторг мир. Со скрещенными на груди руками вращал он взоры туда-сюда и молчал. Чекко дель Веккио всадил ему в живот меч. Истерзанное и обезглавленное тело влачили с Капитолия до квартала Колонн. Его повесили у одного дома неподалеку от Св. Марчелло. Двое суток провисело там брошенное на жертву ярости народа это страшилище, бывшее некогда при жизни идолом Рима, а отныне составлявшее цель метания камней уличными мальчишками.