История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц

Козловский Степан Викторович

В былине о Волхе Всеславиче есть еще одно важное «типическое место» — мотив «хитрой учебы» и возмужания богатыря:

А и будет Волх десяти годов,Втапоры учился Волх ко премудростям:А и первой мудрости учился —Обертываться ясным соколом;Ко другой-то мудрости учился он, Волх, —Обвертываться серым волком;Ко третьей-то мудрости учился Волх —Обвертываться гнедым туром золотые рога. [823]

823

Пропп В. Я., Путилов Б. Н.

Былины. Т. 1. — С. 9.

В ряде случаев героя отдают также в «учение книжное» и т. д. Судя по всему, обучение обычно разбивалось на три-пять этапов — сначала обучение «хитрости» (три этапа по три года) учение книжное (1 этап — 3 года), четье-петье церковное (1 этап — 3 года). Соответственно, герой обычно начинает деятельность после обучения на 10–15 году жизни.

По всей вероятности, данный «мотив» неоднократно трансформировался в ходе развития эпоса в соответствии с эволюцией древнерусской социальной практики. Одной из таких модернизаций, вероятно, третьей по счету, поскольку «учение книжное» особой популярностью на Руси среди недавних язычников до Ярослава Мудрого не пользовалось, является «типическое место» службы при княжеском дворе, которая понимается как череда последовательных этапов его обучения придворному этикету (вежеству):

По три годы Добрынюшка-то стольничал,По три годы Добрынюшка да чашничал,По три годы Добрыня у ворот стоял,Тово стольничал — чашничал он девять лет,На десятые Добрынюшка гулять пошел. [824]

Таким образом, эпос отражает как минимум три взгляда на престижное обучение и, соответственно, два изменения мировоззрения в отношении карьеры. Вместе с тем, кроме переосмысления старых мотивов в новых условиях социальной практики, которое потребовало частичной замены понятий, в эпосе, по всей видимости, присутствует изменение значения сюжетных ситуаций без трансформации «типических мест».

824

Добрыня Никитич и Алеша Попович. — М.: Наука, 1974. сюжет «Добрыня и Маринка». — С. 155.

Если не учитывать переосмысления сюжетов, то некоторые из них сами могут оказаться вариантами одного и того же события, «увиденными», в буквальном смысле слова, с различных точек зрения: так, в частности, княгиня Евпраксия порезала руку на пиру в присутствии Чурилы:

Прекрасная княгиня та Апраксия,Да рушала мясо лебединое;Смотрячись-де на красоту Чурилову,Обрезала да руку белу правую. [825]

825

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 2. — С. 245. (Кенозеро)

Примерно то же самое в похожих обстоятельствах с участием Тугарина Змеевича:

Да садился Тугарин да за дубовый стол,Да садилася матушка княгиня Опраксия-королевична.Да принесли-то ведь как лебедь белую.Она рушала, матушка Опраксия, лебедь белую,Да урезала да руку правую. [826]

В данном случае само «типическое место» не изменилось, так как не изменилась традиция пира, однако существенное изменение претерпела общественная оценка имевшего место события, поскольку модифицировалась практика гендерных отношений.

826

Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. Т. 1. — С. 249–250. (Мезень)

Сходство былинной «социальной практики» в передаваемом эпизоде обоих сюжетов налицо, несмотря на множество различий

в предыдущем и дальнейшем повествовании. Поведение княгини не изменилось, поскольку ее действия сохранили функциональный характер в образно-символической системе данного общества. Знак готовности на определенные жертвы ради жениха всегда имел целью привлечь его внимание — впоследствии он трансформировался в обыденной практике в обычай пересаливания пищи (когда соль стала цениться больше, чем намеренное нанесение себе увечья как символ готовности подчиниться власти мужа, пролить за него свою кровь).

«Лебедь белая» во многих случаях славянской социальной практики выступает в качестве синонима невесты (Марья-Лебедь Белая в сюжете о Потыке). Необходимо обратить особое внимание на то место, которое занимает символика «белой лебеди» на почестном пиру. Отдельное ее упоминание в качестве некоего «третьего блюда» (десерта), возможно, указывает на нечто большее, чем простой каламбур. [827] К тому же, мясо лебедя очень жесткое и его употребление можно отнести скорее к символической замене какого-то первоначального, вероятно, важного ритуального действия. Кроме того, символика «лебеди белой» прослеживается и в сравнении с другими обрядами — так, например, эпическая княгиня Евпраксия резала (рушала) лебедь белую — признавалась в любви к Тугарину Змеевичу в сюжете об Алеше Поповиче. Это явление эпической социальной практики имеет близкие аналогии в статье 35 устава князя Ярослава, где говорится об обычае «краять сыр» (т. е. резать его) в ходе помолвки. [828]

827

Это можно сравнить со сведениями Ибн-Фадлана о Русах в его «Путешествии на Волгу».

828

См. также: Лещенко В. Ю. Русская семья (XI–XIX вв.). — СПб: 2004. — С. 45.

При этом необходимо отметить, что поведение эпической княгини Опраксии уже не выделяется на общем социальном фоне, допускающем внебрачные половые отношения, близкие по типу к куртуазным, но с русской спецификой:

Побоелись вы-то укоры сестриной,Не побоелись вы укоры-то жениной;У большого-то братьця да у ПетровицяЖивет его жона да с Ильёй Муровицём,У меньшого-то братьця да у ПетровицяЖивет у его Жона да с Микитушкой Добрыницём

Вариант:

У большого-то живёт жона с Добрынюшкой,У меньшого брата жона живёт с Переметушкой; —Ишше все трои ходим мы в одни гости. [829]

По всей видимости, понятие «куртуазная любовь» было воспринято по-разному мужской и женской половинами социума Древней Руси. Начало ее распространения, скорее всего, можно связать с возрастанием социальной роли Богатырей в образе Гусляров — Ставра, Садко, Псевдо-Добрыни. Каждый из этих образов связан с путешествиями и возвращением героя из странствий к жене. Вполне возможно, что данный образ богатыря появился под косвенным влиянием деятельности трубадуров, как отзвук русского восприятия европейской лирики.

829

Добрыня Никитич и Алеша Попович. — М.: Наука, 1974. сюжет «Алеша Попович и Сестра Петровичей-Сбродовичей» С. 220; Вариант: С. 222.

Для мужской части древнерусского общества новое веяние стало логичным следствием существовавших дружинных обычаев, органично вошло в их контекст и понималось своеобразно, в основном, в качестве нового варианта богатырского спора:

Подите-тко ноцесь во седьмом цасу,Зажмайте-тко да снегу белого,Киньте-тко вы ей в окошецько……Выйдет Олёна на крылецюшкоВ одной тоненькой рубашецьке, без пояса… [830]

830

Там же: С. 209.