История ислама с основания до новейших времён. Т. 1
Шрифт:
И другие бесчисленные, возникавшие часто междоусобные распри воспеваются в арабских стихотворениях, посвященных описанию подвигов любимых народных героев. Подобно провансальским трубадурам, у всех арабских племен вошло в обычай прославлять меч и песню и сплетать им один и тот же лавровый венок. Спустя тринадцать столетий немецкий поэт Рюккерт перевел большинство их на родной язык [10] . Также и великодушие обоих вышеупомянутых миротворцев было воспето величайшим поэтом того времени Зухейр Ибн Аби Сульмой в большом стихотворении, попавшем в знаменитый сборник Му’аллакат. Рюккерт перевел и это произведение (Ham^asa I, 147).
10
Hamasa oder die altesten arabischen Volkslieder, gesammelt von Abu Temmam, ubersetzt und erlautert von Freiedrich Rucken. 2 Th. Stuttgart. 1846.
Если эта старинные песни отмечают отдельные исторические моменты в виде устных рассказов домухаммеданского периода, то, с другой стороны, существует немало указаний, что вечно живой источник образования легенд заставляет нас взглянуть на целое в освещении чего-то слишком отдаленного, чрезвычайно своеобразно оттененного. Приходится волей-неволей придти к заключению, что основания и перипетии этих бесконечных раздоров между отдельными племенами все одни и те же. Постоянно они оказываются почти тождественными с тем, что сообщено было выше о двух наиболее типичных историях. Поэтому не следует глядеть на них как на факты первостепенной исторической важности, а только как на почти исчерпывающую предмет характеристику бедуинов, на самый сильный, побудительный, преимущественно пред всяким другим, элемент всей арабской национальности. Нетрудно наполнить целые тома подобными сообщениями, но нам кажется достаточным ограничиться только что рассказанным, дающим более ясное представление о духе самого бедуинства, о диком его упорстве и храбрости, беззаветном и крайне щекотливом чувстве чести и вытекающем непосредственно отсюда порыве великодушия, а рядом жадности и коварстве обитающих в степи
В самой природе вещей лежит, конечно, почему эти пороки достигли кульминационного пункта. Это случилось благодаря постоянной жизни в пустыне. Она предъявляла настойчиво наивысшие требования к личным качествам каждой особи и даровала успех лишь избранникам своим. И опять-таки свойства самой пустыни препятствуют не только переходу из жизни номадов в оседлую, но даже к мало-мальски сносной государственной организации, ко всякому мирному сожительству народных групп. Там, где разделение на провинции и округа – вещь немыслимая, где вся топография, так сказать, начертана на спине верблюдов – управление становится невозможным. Случайная неудача в сборе и без того скудной жатвы вынуждает к грабежу у соседа; какой же после того может быть покой. Так было испокон веков, 13 столетий тому назад. И доселе бедуин изображает из себя одну из бесчисленных волн моря. Каждый ветерок бросает его из стороны в сторону, и никогда-то он не успокаивается, то налетает на соседей и сливается с ними, то все опять разлетается на все четыре стороны и как бы исчезает.
Но бедуинство не захватывает целой области громадного, равняющегося по пространству почти четверти Европы полуострова. Великая сирийская пустыня, отделяющая к северу Аравию и обширное, прорезанное горными хребтами центральное плоскогорье, обрывающееся снова на востоке и юге в пустыню, а на западе ограниченное довольно дикими, крутыми горными отрогами, есть собственно классическая почва неподдельной арабской национальности. Этот Неджд (ан-неджд, плоскогорье), как его называют арабы, при почти совершенном отсутствии расчленения почвы в совершенстве замкнут своими естественными границами. Поэтому со всем остальным миром и его историей только дважды приходит он в действительное столкновение в течение долгой своей жизни, а именно: вскоре после Мухаммеда и в середине XVIII столетия, когда революция Ваххабитов заставила еще раз на мгновение вылиться избыток народонаселения, клокотавший лишь внутри котла, наружу, но по окраинам, обнимающим это средоточие, животворное влияние моря и соседство других наций могли воздействовать далеко свободнее. Вот почему задолго еще до Мухаммеда встречаемся мы с некоторыми попытками устройства подобия государственной организации. Положим, это были только опыты, и, за исключением одного случая, имели все они нечто в себе по продолжительности бедуинское, т. е. неопределенное и изменчивое. Соседство двух громадных мировых империй – Персии и Византии – на севере производило на пограничные арабские племена как бы воздействие магнитного притяжения и способствовало образованию даже двух подобий «царств». Конечно, если продолжить прежнее сравнение, они походили скорее на громадную бесформенную кучу железных опилок, чем на благоустроенную государственную машину. Но, так или иначе, царства эти просуществовали некоторое время. Большая сирийская пустыня или, лучше сказать, немногочисленные ее оазисы, дававшие номадам возможность существовать, находились в руках бедуинов. К ним примыкали с обеих сторон треугольника, в виде которого клином врезывались они между Сирией и Месопотамией, страны издревле культурные и богатые. Бедуинам, лишенным самых элементарных потребностей культуры, казались они почти баснословными явлениями, следовательно, служили непрестанно предметом возбужденного подстрекательства их неутомимой жажды к добыче. Поэтому нет ничего удивительного, что все властители Персии и Сирии попеременно напрягали силы, дабы положить предел хищническим набегам многочисленных племен пустыни. Борьба с внезапно появлявшимися подвижными полчищами арабов представляла громадные трудности. По совершении набега и грабежа с быстротою молнии уплывали они на «кораблях пустыни» в свое море песка. Преследовать их было почти невозможно, чему лучшим примером может служить поход римлянина Красса против парфян, совершенный им при подобных же неблагоприятных условиях. Приходилось поэтому прибегнуть к единственно возможному средству, которым и поныне пользуются турки в этих самых местностях: учредить на границах пустыни хорошо укрепленные военные поселения, которые представляли бы для государственной власти надежный оплот. Необходимо было привлечь на свою сторону массы варваров различными заманчивыми обещаниями. Постоянной платой и приманкой богатой добычи во внешних войнах удалось наконец склонить некоторые беспокойные племена к переходу под знамена постоянных пограничных армий. При их помощи стало значительно легче отражать вторжения других племен и даже быстрым натиском за набег и разорение отплачивать немедленно тем же. Таким образом, некоторые племена арабов очутились в новой роли пограничной стражи против других детей пустыни, а равно и соседних неприятельских государств, особенно с тех пор, как возгорелись бесконечные войны между римлянами и персами, необходимым следствием которых было движение всемирных завоевателей за Евфрат. За триста лет уже до рождения Мухаммеда один арабский старейшина [11] успел сразу возвыситься из положения одного из обыкновенных пограничных римских сторожей в Пальмире до фактического поста властителя большей части государства. Это был Узеина, называемый римлянами Оденат. В самые беспокойные времена римской истории, когда из-за обладания троном веласьх ожесточенная междоусобная война, он сумел не только оградить государство от нападений персидских Хозроев; но и внушить снова панический страх к римскому оружию, проникнув в самое сердце Персии и покорив в 265 г. по Р. X. даже столицу ее, Ктезифон. Но недолго носил он королевский титул, преподнесенный ему благодарным Галлиеном. Под конец 266 г. благодаря козням римской национальной партии его умертвили. Подозрительным римлянам показалось слишком опасным могущество этого варвара. Злодейство это не принесло, однако, предполагаемых плодов. Супруге убитого, Бат-Себине, или, как называли ее римляне, Зенобии, чуть не удалось образовать обширную греко-восточную империю, вроде того как этого же некогда добивалась Клеопатра. В 271 г. она заставила признать сына своего Вахбаллата повелителем (Caesar Augustus) Египта и Малой Азии. Но благоденствие новой империи продолжалось недолго. Уже в 273 г. пала она под тяжкими ударами Аврелиана. Пальмира превратилась снова в незначительное, пограничное с пустыней местечко. Но из памяти арабов великие деяния этой женщины не совершенно изгладились. Существуют легенды о том, что здесь в первый раз один из сыновей народа и, что еще более удивительно, одаренная мужеством жена крови арабской вывели их нацию на арену всемирной истории. В основной арабской легенде причудливо перевились с историческим событием удивительные подробности, так часто повторяющиеся и у многих других народностей как отголоски так называемой легенды о Зопире. Все это до такой степени поразительно, что я позволю себе вкратце привести содержание этой легенды.
11
Хотя я очень хорошо знаю, что арабское происхождение Септимиев не доказано вполне, но, основываясь на выводах Блау, считаю возможным придерживаться предположения о некоторой достоверности этого события.
В середине третьего столетия по Р. X. предание гласит: некто Джазима был королем Тенухитов. Это был союз нескольких арабских племен, кочевавших по обоим берегам нижнего Евфрата, вдоль сирийской пустыни, на территории, составляющей часть персидской провинции Ирак Были они вассалами Ардешира, сына Папака, первого царя из сассанидской династии. По соседству жило тут же племя под главенством Амра, праправнука Узейны, перекочевавшее с северного Евфрата ближе к пустыне. Между обоими соседними князьями вскоре возгорелась война, в которой пал Амр. Противник завладел частью его земель. Но против него восстала вдова убитого по имени Себба – одни считали ее дочерью месопотамского короля и супругой убитого Амра, другие – римлянкой, но говорившей по-арабски. По более же распространенному мнению, она была дочерью павшего в бою князя, следовательно, тоже из дома Узейны. Арабские историки почитают ее не только за красивейшую и умнейшую, но также сильнейшую, храбрейшую изо всех женщин целого света. Сокровища свои употребила она на наем римских войск. С помощью их напала на Джазиму и прогнала его из покоренной им провинции. Для охранения же своих новых владений от внезапных нападений построила она две крепости, одну против другой, по обоим берегам Евфрата, соединив их между собой подземным ходом, проходящим под руслом реки. Окруженная своими войсками, задумала она здесь проводить зиму. В одной крепости поселилась сама, в другой командовала сестра ее Зейнаб. Летом уезжала она в Пальмиру. Восстановив свое владычество, она решилась отомстить Джазиму за умерщвление Амра. С этою целью послала к нему посольство, извещая, что рука женщины слишком слаба для управления браздами государства. Не зная другого князя, более достойного, предлагает ему свою руку, а с нею соединение их владений. Если он согласен, пусть прибудет лично для переговоров о подробностях. Ослепленный таким блестящим предложением, князь не слушает предостережений мудрого своего советника Касира и отправляется в путь в сопровождении немногочисленной свиты. Уже показалась вдали громадная толпа всадников и впереди их Себба. Снова Касир предостерегает властителя: «Если эти всадники приблизятся в сомкнутых рядах, знай – это будет почетной встречей. А если рассыпятся и станут огибать с обоих флангов, берегись. Это будет обозначать, что они хотят обойти и поймать тебя. Не медля вскакивай на твою кобылицу Аль-Аса и беги», Аль-Аса считалась быстрейшей во всем мире лошадью. Между тем Джазима и тут не обратил никакого внимания на мудрый совет, допустил себя окружить. Его сорвали с седла и быстро умчали в плен. Касир успел вовремя вскочить на Аль-Аса. Целый день без передышки мчался он, и ни один из преследующих
В этом полуфантастическом рассказе легко подметить существенные черты истории Зенобии. Но они сильно изменены и применены к воззрениям бедуинов. Сама Зенобия – несомненно Зейнаб, одно и то же имя в арабском пересказе, – отходит на второй план, а в Себба легко усмотреть ее сирийского генерала Сабдаи. Эта личность, как известно, наводила больший страх, чем она сама, на всех пограничных арабов. Вот почему в легенде одно имя заменено другим. Смерть Одената на пиршестве перенесена на врага Себбы. Подземный ход соответствует той лазейке в стене, через которую пыталась Зенобия ускользнуть от Аврелиана. Одно только в этом бедуинизированном рассказе непреложная истина – это старинное соперничество римско-сирийских арабов с их одноплеменниками, служившими в Ираке персам. А что римские войска состояли под предводительством арабской принцессы, этого арабская национальная гордость не могла, конечно, никогда забыть, ибо обыкновенно было наоборот. Так или иначе, все дошедшие до нас известия о судьбах Сирии за позднейшее время владычествования здесь римлян и византийцев единогласно подтверждают, что арабские, пограничные с пустыней, племена служили постоянно наемниками у правителей этой области. Но так как свободолюбивые бедуины не выносили чужеземных военачальников, они поставлены были под команду соплеменных князей, филархов, как их называют греческие историки. Совершенно такой же кордон был и у персов из иракских арабов, тянувшийся вдоль Евфрата и организованный под управлением царей Хиры. Оба лена сильно отличались по внутреннему управлению от порядков, существовавших в племенах, обитавших внутри Аравии. В то время как у независимых бедуинов власть шейха [12] ’ в племени основывалась на добровольном подчинении всех членов и никогда не давала права на преемство власти по наследию, у филархов и королей Хи-ры мы видим совсем другое. Власть переходила здесь от отца к сыну либо брату. Каждое из этих ленных государств имело свою династию: в Хире управляли Лахмиды, потомки Амр Ибн Адия, победителя Себбы–Зенобии, а в Сирии – Гассаниды, фамилия южно-арабского происхождения. По общераспространенным известиям, задолго до времени управления Зенобии появилась эта семья в Сирии и при ней играла уже видную роль. Но насколько эти предания близки к правде – сказать трудно. Раньше уже мы видели, как сказания арабов часто опережают историческую эпоху; контролировать все эти сказания возможно только при помощи случайных заметок византийских историков или же равно случайных совпадений их с моментами истории восточной других народностей, хорошо известных. Лишь в редких случаях можно применять этот прием к Гассанидам. Приходится поэтому принимать с большою осторожностью данные хронологии позднейших арабских историков. Они ввели и в историю Хиры такие рассчитанно комбинизованные впоследствии синхронизмы, что не раз одной какой-нибудь мелкой, но достоверной заметкой можно их легко сразу опрокинуть.
12
Значит собственно старец, пожилой, отсюда старший, старейшина.
Одинаковые условия, при которых обе династии управляли, имели следствием некоторое сходство их судеб. Относительную же твердость их власти над беспокойными толпами бедуинов следует искать вовсе не в уважении к ним лично, которое они могли только отчасти внушить при нормальном положении вещей, опираясь на постороннее могущество суверенного великого государства, но в непрерывных, постоянно возобновляющихся римско-персидских войнах и в вечно манивших при этом варваров набегах, так хорошо оплачиваемых добычей. Вот что приковывало к знаменам этих династий самых неукротимых сынов пустыни. Таким образом, положение их было постоянно довольно независимое, по крайней мере каждый раз, когда обе великие державы нуждались в их помощи и не были в состоянии тотчас же строго обуздать нередкое своевольство с их стороны. Но при первой возможности и персидские цари, и византийские наместники умели принимать суровые меры, смещали непокорного начальника и даже отстраняли на некоторое время самих членов династии. В конце концов, однако, наступало снова соглашение, ибо ни арабы на своей узкой песчаной полосе не могли просуществовать в полной независимости от их могучих соседей, ни обе великие державы – без их помощи. Но вот чего, вероятно, не предвидели последние. Их постепенный упадок благодаря гибельным для обеих сторон войнам, их возрастающую слабость зоркий глаз бедуинов-союзников подмечал отчетливо. В своих бесчисленных, иногда глубоко внутрь неприятельской стороны проникающих хищнических набегах они все более и более свыкались с мыслью, что римляне и персы могут сделаться со временем легкой и выгодной добычей арабских полчищ всадников. Лишь в недавнее только время признано всеми историками за неопровержимый факт, что сама политика Византии и Ктезифона послужила раскрытию глаз арабам. Даже те из них, которые кочевали далее, по ту сторону сирийской пустыни, благодаря доходившим до них со всех сторон слухам о походах их земляков постепенно теряли страх перед могуществом великих держав. А прежде влияние это было велико и распространялось далеко вглубь Аравии, хотя и теперь еще державы, так или иначе, силились поддерживать свой давний престиж.
Та же самая неопределенность власти замечается и в отношениях обеих династий к своим подданным. Коротко и метко формулируются они одним из персидских царей (по всей вероятности, Гормиздом IV, около 580 г.). Перед инвеститурой в королевский сан он спросил Хирийца Ну’мана V: «Сумеешь ли ты держать в повиновении и порядке арабов?» Конечно, это было нелегко даже в Сирии, всей унизанной по границам крепостями, тем паче на открытой равнине Евфрата. Поэтому если вообще князья обеих династий не отличались особенной кротостью, то про Лахмидов в Хире прямо можно сказать, что они все без исключения отличались необычайною жестокостью. Это были люди поистине варварской расы. Прозвание Имрууль Кайса II (до 400 г.) было Ал-Мухаррик, что значит собственно «сожигатель». Он предпочитал всем наказаниям сожжение живьем. Про Аль-Мунзира III (505–554) рассказывают, что он часто пленных приносил в жертву идолам. Так поступил он раз со взятыми им 400 христианскими монахинями. Несколько мягче, кажется, были Гассаниды. Издавна они приняли христианство (как большинство христиан Передней Азии были монофизитами) и находились в постоянных сношениях с цивилизованными греками.
По своему положению в качестве форпостов враждующих великих держав обе династии стали, естественно, друг к другу во враждебные отношения. В больших сражениях, рядом с главными действующими армиями держав, Гассаниды и Хирийцы резались друг с другом в кровопролитных стычках. Никакой надобности нет следить за всеми этими отдельными схватками и хищническими набегами шаг за шагом. Достаточно упомянуть лишь о некоторых главнейших фактах истории династий, характерных либо самих по себе, либо по отношению к великим державам и важных для дальнейшего понимания развития истории арабов.
Самым знаменитейшим из Гассанидов был Харис V (Аретас, по византийским летописям), прозванный Аль-А’радж – «хромой» (530–570). Дабы противопоставить арабским вассалам Персии равно сильный, однородный пограничный оплот, император Юстиниан соединил доселе разрозненное командование арабскими ордами в одних руках и даровал избранному лицу титул короля (обаятельный в глазах арабов) и Патрикиос (согласно византийскому этикету). Вначале, впрочем, ничего из этого не вышло хорошего для византийцев. Хариса неоднократно побивали. Было слишком очевидно, что он вовсе не заботился одерживать победы в пользу византийцев, жаждал, скорее, одной добычи. Его имя, кроме того, опозорено на скрижалях летописей арабских жестокой расправой с одним евреем по имени Самуил, сыном Адия. Этому человеку Киндит Имрууль Кайс, величайший из поэтов арабских, перед отъездом своим в Константинополь отдал на сохранение весь свой скарб, между прочим пять драгоценных кольчуг редкостных качеств. Самуил торжественно обещал ему не отдавать их никому, пока тот не вернется назад. По пути в Византию Имрууль Кайс должен был проезжать чрез владения Хариса и совершил этот проезд под охраною отряда его войск. Об отношениях его к Самуилу стало поэтому вскоре известно филарху. Между тем вскоре Имрууль Кайс на возвратном пути умер, а Харис случайно, во время одного из своих набегов, приблизился к местечку Аблак, местопребыванию Самуила (поблизости Те им а, в северо-западном углу Аравии). Принц потребовал от Самуила немедленной выдачи кольчуг. Добросовестный еврей отказался наотрез исполнить приказание. Тем временем Харис успел захватить сына Самуилова, уже взрослого юношу. Попал он ему в руки случайно, на возвратном пути с охоты. Деспот стал грозить отцу смертью сына на его же глазах, если станет упорствовать. Самуил непоколебимо стоял на своем – пусть лучше погибает сын, думал он. И сына умертвили, а Харис должен был удалиться ни с чем. Такой пример героизма и неуклонного исполнения взятого на себя обязательства изумил даже арабов, так чрезмерно чутких в делах чести. И память этого мужественного человека они почитают и поныне под именем Samau‘al-el-wafa – «верный Самуил».