История ислама
Шрифт:
Наступило начало 187 (803). Халиф только что вернулся из паломничества в Мекку. По своему обыкновению, повелитель поселился далеко от Багдада, — он не мог выносить шума и копоти большого города, — в замке у Амбара, на Евфрате. Несколько уже дней нездоровилось повелителю или же какая-то тяжкая забота грызла его душу. Сирийский врач, христианин Гавриил, покачивал задумчиво головой — ничего не пьет, не ест. Через курьера вызван был ко двору глава полицейских в Багдаде. «Если застежка рубашки моей, — сказал ему Рашид, — узнает, зачем тебя вызывал, я швырну ее в Евфрат». Затем должностное лицо поспешило с тайным поручением обратно в Багдад. Всем при дворе стало как-то не по себе, но никто и не воображал того, что предстояло. Незадолго пред тем перешептывались один-другой, что с бармекидами что-то неладно. Халиф стал явно выказывать неудовольствие Яхье: сам же повелитель приучил его в обращении с халифом допускать иногда более откровенности, чем благоговения. Некоторые смутно стали догадываться, что властелину, уже почти достигшему сорокалетнего возраста, пожалуй что надоело быть вечно под «отеческой» опекой визиря. Но этому слуху являлся живым противоречием находившийся неотлучно при властелине Джа’фар, ибо более чем когда-либо сыпались на него милости. Если же один из его друзей и предостерегал его, укоряя в неосторожности, когда он выстроил тут же на глазах у повелителя дворец, стоивший 20 млн дирхемов, то и это замечание в настоящее время, казалось, не имело никакого смысла, и вот почему. В предпоследнюю пятницу Мухаррема (27 января 803) халиф отправился со своим любимцем на охоту. Все видели, как они возвращались обратно рука в руку. Повелитель распрощался с Джа’фаром, нежно обняв его, а сам пожелал провести вечер наедине со своими женами. С внимательной заботливостью приказал халиф врачу своему Гавриилу сопровождать бармекида в его жилище и составить ему веселую компанию. Кубки осушались усердно, а веселое настроение как-то не приходило. «Обрати внимание, — проговорил Джа’фар гостю. — Повелитель правоверных ничего не кушает, я боюсь, не начало ли это какой-нибудь серьезной болезни». Тут же на пиру восседал и Абу Саккар, знаменитый слепой певец, готовый песней усладить попойку. Но расстроенный хозяин ничего не хотел слышать, кроме одной меланхолической строфы: «…и туда поспешили Мунзира сыны [323] : (т. I), где монах христианин святую обитель воздвиг [324] . И ее не боится тревожный и не ищет, даров ожидая». Так коротали они время, пока не наступила вечерняя молитва. Вдруг врываются в зал Месрур, глава евнухов, и адъютант халифа, Харсама, начальник телохранителей. «Встань, негодяй!» — раздается его громовой голос, обращенный к Джа’фару. С ужасом глядит доктор, как всемогущего так недавно любимца повелителя волокут, словно заурядного преступника. Полчаса спустя позвали врача к Харуну. Перед властелином стояла голова Джа’фара на блюде. «Не хочешь ли меня спросить, — заговорил повелитель, — о причине моего недавнего отвращения к еде и питью? Знай, мысли о том, что ты видишь здесь, были к тому истинным поводом. Теперь я похож на выздоравливающего, прикажи, чтобы мне дали есть!» Тем временем начальник полиции в столице окружил жилища, занимаемые бармекидами, и всех их арестовал. Разосланные по провинциям курьеры хватали доверенных лиц и агентов
323
Цари Хиры.
324
Именно в Хире, где жили большей частью христиане.
Внезапная немилость, постигшая первую семью в государстве, должна была неминуемо произвести повсеместно удручающее впечатление. Разнообразнейшие предположения о настоящей причине опалы, передаваемые от одного к другому, дошли и до нас в различных версиях, доказывая, насколько интересовались этим событием как современники, так и позднейшие потомки. Существуют два противоположных мнения, которые повторялись историками и тогда и теперь. Одни уверяли, что причиной падения Джа’фара была женщина. У Харуна была сестра, Аббаса, которую он любил, как передают, так нежно, что никак не мог с ней расстаться. И участие Джа’фара в вечерней беседе было халифу приятно, но обоих вместе видеть у себя запрещали ему, однако, обычаи гарема, ставшие с некоторого времени особенно строгими: не дозволялось чужому мужчине видеть сестру повелителя без покрывала. Один только и был исход: Джа’фара следовало женить на Аббасе. Для того же, чтобы сохранилось резкое отличие владетельного дома от слишком могущественной и без того семьи бармекидов, брак заключен был фиктивный. Недолго, однако, так продолжалось: родилось вскоре двое детей. Тайно воспитывались они вдалеке от двора. Несколько времени спустя донесли халифу об их существовании, и ему пришлось пожертвовать любимцем. Большинство, однако, искало понудительных причин совсем в ином. Замечали, что у властелина с каждым годом медленно, но постоянно растет чувство недовольства на свою зависимость от гордого рода. Хотя и в самой привлекательной форме, бармекиды предоставляли ему, однако, лишь тень могущества, а себе, собственно, сумели присвоить истинную власть. По настоящему следовало бы отнестись с полнейшим недоверием к первому приводимому выше сказанию, как это делается вообще с так называемыми историческими анекдотами, и принять безусловно последнее объяснение, если бы только из хода событий не вытекало, что Харун имел какой-то повод питать к Джа’фару особливую неприязнь. В самом деле, если бы халиф домогался только уничтожения влияния бармекидов на государственное управление, Яхья первый должен был бы пасть от меча: в кабинете его сходились все нити управления; настоящим правителем был ведь он, а не Джа’фар, который лишь изредка, по специальным поручениям, принимал участие в общественных делах. Как бы там ни было, сколь ни возмутительно коварство аббасида, поражающее намеченную жертву в момент оказания лицемерной дружеской ласки, тем не менее не следует упускать из виду, что то положение, которое заняла великая министерская семья по отношению к своему монарху, шло вразрез с личным правом пользования властью последнего. Сугубо невыносимым стал для халифа установленный порядок, когда в течение 180–186 (796–802) вследствие многочисленных неудач внешних и внутренних, происшедших в управление бармекидов, он представился ему в менее благоприятном свете, чем было это прежде. Безграничную признательность заслуживала бы поэтому почти невероятная кротость внука Мансура, с которой он удовольствовался, не истребляя в корень семьи, низвергнуть чересчур высоко поднявшийся род, если бы притом халиф обладал способностями пользоваться с осмотрительностью и искусно единодержавием, так счастливо им добытым.
Про него же этого никоим образом сказать нельзя. Сила дома Аббасидов как бы на долгое время исчерпалась, всецело воплотившись в мощном Мансуре. Только в сыне Рашида, Ма’муне, проявляются снова некоторые качества, так необходимые монарху исполинского государства. Не ранее 100 лет после смерти основателя династии появляется действительно достойный ему преемник В этом и состоит исконное проклятие деспотизма; оно выслеживает властелина на головокружительной выси неограниченной власти, вдыхая в него забвение всякой меры и необходимости самоограничения: то низвергается им повелитель в пропасти неистовой тирании, то погружается в обессиливающее болото вечной погони за наслаждениями. Над преемниками Аббаса разразилось оно в широчайших размерах [325] . Не следует, разумеется, забывать, что ту необдуманную быстроту назначения самых жестоких наказаний, какую мы встречаем с ужасом даже у лучших из этой семьи, лишь на половину следует приписывать личным наклонностям: персидские влияния, увы, и в этом отношении становятся неизбежным законом [326] . Во всяком случае, примеры подобного рода бесчеловечной жестокости были менее гибельны в общем для государственного блага, чем расслабляющая бездеятельность и боязнь труда — прямые последствия гаремной жизни и пресыщения всеми возможными наслаждениями. Мы уже видели, как силы Махдия были подорваны быстро в этом направлении. Вина Харуна и состояла, собственно, в том, что, низвергнув бармекидов, он не обладал ни энергией, ни политическим разумением для продолжения образа их управления. Единственная значительная мера, выдвинутая им еще перед 187 (803) и, по всей вероятности, задуманная по собственному почину, была повторением совершенной уже Махдием ошибки. Он возбудил соревнование между двумя сыновьями своими, будущими преемниками власти; но когда халиф скончался, не нашлось более бармекида, чтобы устранить снова дурные последствия распри. Благодаря только их заслугам, озарившим за время управления Харуна блеском как внутреннее благосостояние государства, так и внешние отношения, а равно и резкому отличию последующего периода, имя этого властелина неизгладимо запечатлелось в памяти жителей Востока. Таинственно наброшен на него восхитительный покров вымысла поэзии, и слава Харуна вместе со сказками «Тысячи и одной ночи» разнеслась по всему дальнему Западу. Вот почему этот человек, не совсем злой по масштабу аббасидскому, скорее добродушный, но как халиф весьма посредственный, пользуется известностью в глазах большинства. Его считают представителем восточного величия власти, подобием Карла Великого, типом истого, доподлинного халифа багдадского. А в сущности при нем именно и начинается период упадка халифата: устранив от дел семью образцовых исполнителей, он поколебал вместе с тем и политику сохранения равновесия между арабами и персами, правильное понимание и проведение которой в жизнь в течение пятидесяти лет и было исключительной заслугой Мансура и бармекидов.
325
Так далеко я не желал бы идти, чтобы вмести с Кремером (Culturgeschichte des Orients. Вд. II. 3.61) приписывать им наследственную нервную раздражительность, род кесарского безумия, замеченного будто бы уже у первых Аббасидов. Подобное предрасположение могло легко исчезнуть с помощью позднейшей примеси свежей крови. Мы видим, что оно не повело же к быстрому упадку семьи, наоборот, в Саффахе и Мансуре ничего подобного и следа нет, не были очень скверны и их потомки. К тому же ко всем россказням, указывающим на болезненные симптомы, следует относиться с самой внимательной осторожностью. Если сравнить, например, два известия из различных источников об одном и том же событии, попадающиеся на каждой странице арабских историков, сразу же поражаешься неопределенностью подробностей, рассеянных повсюду, даже и тогда, когда приводятся подлинные сообщения очевидцев.
326
Как определенно влияла ужасная персидская традиция и в разбираемое нами время, лучше всего может подтвердить помещенная в Journal asiatique, IV serie, С. III, стр. 127, статья о методах казни, имевших применение, как оказывается, уже во времена Сассанидов, что легко проследить по книге Ардаи Вираф.
Глава III
АРАБЫ И ПЕРСЫ
Стало ясно, как день, что обе преобладающие народности тогдашнего ислама, столь различные по характеру, если не возбуждать у них насильственного взрыва страстей, могли еще с помощью справедливого и осторожного управления не только мирно уживаться рядом, но даже постоянно находить друг у друга взаимную поддержку. Этим и пользовалось правительство до самой кончины Харуна (193 = 809), смело действуя как во внешних, так и внутренних делах государства. Вспомните только, в каком дурном положении очутился халифат при последних Омейядах по отношению к пограничным провинциям и своим соседям. В Испании и Африке вспыхнуло всеобщее восстание; границы Малой Азии были обнажены; северная Сирия, Месопотамия и Армения оставались незащищенные от вторжения византийцев; тюркские племена в стране хазар, за Оксусом и в Кабуле, снова успели стряхнуть гегемонию арабов — вот что получили в наследие Аббасиды, сами тоже поставившие государство на край гибели. И в этом направлении сумел, однако, Мансур изменить ход дел. Одно из замечательнейших зрелищ в истории представляет собой эта эпоха: раскол между римской церковью и исаврийскими иконоборцами Византийской империи, с одной стороны, а с другой — постоянно продолжающиеся волнения внутри халифата с самого времени падения Омейядов начинают связываться в нерасторжимый узел. Мировые происшествия складываются не так, как бывало: не одна только Византия, но весь Запад, а также и большое северное государство хазаров, казалось, сливались с судьбами ислама. Отныне противниками христиан становятся христиане, мусульман — мусульмане; наступает момент, когда известный исторический мир раскалывается на два непримиримых лагеря, и все живущие вокруг средиземного водоема народы, до самых крайних пределов востока и запада, начинают это заметно ощущать. На западе приходится бороться испанским арабам с франками, на востоке — византийцам с халифами. В то самое время, когда испанские арабы стали сразу во враждебные отношения к своим азиатским единоверцам, а союзники пап, Каролинги — к еретическим императорам Константинополя, должна была естественным путем возникнуть связь дома Карла Мартела с Аббасидами, насколько это было возможно, так как она, очевидно, могла доставить обеим семьям несомненные выгоды. С другой стороны, мы видим, что Лев Исаврийский берет в жены Ирину, дочь хакана хазаров. Рядом, с безмерными бедствиями, принесенными этим браком, византийцы заручаются по крайней мере поддержкой северного государства; отныне хазары еще грознее напирают через Дербентский проход на наместников халифа. Но слишком громадные расстояния должны были в конце концов одержать верх над взаимными интересами. Все сношения ограничились поэтому лишь изъявлениями приязненных чувств, посольством Пипина к Мансуру (148 = 765), а позже обменом вежливостей и подарков между Карлом Великим и Харуном (797 = 180 и 801 = 184). Этим путем удалось франкам увидеть первого слона, быть может, выторговать также некоторые льготы для своих палестинских паломников — и только. Более важные задатки на мировом театре получались исключительно косвенным влиянием указанных выше дипломатических уклонений. Так, например, благодаря трудностям, которые встретил могущественный Константин V в продолжавшейся им упрямо иконоборческой политике, посчастливилось Мансуру в 139 (756) отвоевать Малатию с Мопсуестией и тем восстановить старинную пограничную линию с Византией. Большими потерями сопровождалась оборона арабов от хазар и турок. 145 год (762) прошел в безуспешной борьбе, так что в 147 (764) хазары очутились снова в Тифлисе, производя оттуда страшные опустошения и угоняя массы пленных. Возмущение каспийских прибрежных народцев в Дейлеме и Табаристане, потребовавшее особых походов в 141,142 и 144 (758, 759 и 761), умножало трудности действительного охранения северных границ. Когда же наконец явилась полная уверенность в замирении Табаристана и он был присоединен к государству, один весьма опасный бунт, возникший в 167–168 (783/5), показал, чего можно ожидать в будущем от этих горных стран, из которых одной предназначалось впоследствии судьбой положить конец мирскому могуществу халифата. Между тем на востоке Абу Муслим еще при Саффахе снова покорил страны за Оксусом до самых границ Китая (133–134 = 750–751), а при Мансуре, после нескольких предпринятых набегов из Седжестана, князь Кабула согласился, как бывало и прежде, платить арабам дань. В пограничных индийских странах снова удалось занять Мультан и совершить новые завоевания в Пенджабе до границ Кашмира (151 = 768).
Положение дел на западе было несравненно хуже. Хотя Египет после истребления приверженцев Мервана по-прежнему сохранял, за редкими лишь исключениями, старинную свою склонность к покою, но за соседней Баркой авторитет Аббасидов временно не признавался никем. Абдуррахман ибн Хабиб, положим, не отказывался формально повиноваться Саффаху, но уже племена, кочующие за Тлемсаном, были неподвластны эмиру, а сидевших ближе на восток приходилось беспрестанно укрощать неоднократно высылаемыми против них отрядами. Мало-помалу и наместник стал действовать как вполне независимый властелин. Удачные набеги его флота на Сицилию и Сардинию увеличивали еще более его надменность, а когда Мансур, враг всякой неопределенности, вздумал было понудить его выказывать большую подчиненность, он напрямик отказался повиноваться (137 = 754/5). Становилось это тем более опасным, что в том же году появились в Кайруване некоторые из Омейадов, избегшие кровавой расправы с их домом; их приняли здесь, конечно, с распростертыми объятиями. Тут очутились два сына Валида II и внук Хишама, Абдуррахман ибн Му’авия, а также множество женщин. Абдуррахман ибн Хабиб поспешил закрепить заманчивый союз с наследниками дамасского халифата, выбрав между беглянками жен для себя и брата своего, Илияса. Не наделай сыновья Валида множества глупостей, и тут могло бы дойти до попытки отнять от узурпаторов Аббасидов хотя бы часть их добычи. Омейяды начали необдуманно заявлять свои ни на чем не основанные высокомерные притязания на подчинение всех членам падшей династии и тем сильно раздражили сына Хабиба. Недолго думая, эмир устранил неудобных гостей, но и сам вскоре пал, сраженный кинжалом своего собственного брата, подстрекаемого к мщению супругой из дома Омейядов. По умерщвлении двоюродных братьев, не предвещавшем и ему ничего хорошего, Абдуррахман ибн Му’авия пустился снова странствовать. Блуждая от одного племени к другому, он достиг наконец Цеуты. Отсюда рискнул он переправиться в Испанию 138 (755). Без всяких средств, благодаря лишь безграничной отваге, бесстыдству и неслыханному счастью, этот удалец в течение какого-нибудь года, пользуясь смятениями междоусобной войны, успел стать властелином всей обширной страны и назло Аббасидам основал новую династию Омейядов (139 = 756). Между тем в Африке дошло до полного разложения. Сын умерщвленного Абдуррахмана, Хабиб, из мести стал воевать со своим дядей (138 = 755/6), и это раздвоение арабских сил подало сигнал ко всеобщему восстанию берберов. Погиб Хабиб, а с ним рушилось и владычество арабов над этими странами (140 = 757). На западе оно более никогда и не возникало. В том же самом году Сиджильмаса, а в 144 (761) Тахерт (нынешний Такдемт) сделались столицами независимых берберских государств племен Бену Мидрар и Бену Рустем. До 144 (761) и Кайруван оставался в руках восставших племен. В это время Мансур был занят борьбой со своими дядями, войнами с византийцами, смутами в Табаристане и укрощением множества бунтов внутри государства; лишь в 142 (759) смог халиф поручить Мухаммеду ибн Аша’су попытаться снова завоевать африканские владения, выступив в поход из Египта. Первый опыт оказался неудачен. Вскоре затем снова возникли раздоры между берберами, они потерпели поражение и должны были очистить Кайруван (144 = 761). Этот пункт, укрепленный сызнова, остался на некоторое время в руках арабов. Так же точно и восточная половина Нумидии, так называемый Заб, с главным городом Тобна, была занята подчиненным полководцем Мухаммеда, Аглабом (144 = 761/2).
В следующие десятилетия государство Мансура и бармекидов проявило относительно почти везде свою достаточную способность к сопротивлению превратностям судьбы, хотя сила мудрого министра заключалась скорее в искусстве управления, чем в воинских доблестях. Нельзя было также упрекнуть Махдия в лучшие его годы в недостатке энергии, а отсутствие военных способностей у Харуна восполнялось в некоторой степени властолюбием, которое неоднократно побуждало его хотя бы по наружному виду [327] выступать самолично в походах против византийцев. Между тем, начиная с Мансура, почти без перерыва продолжается война халифата с Византией. Конечно, она велась, пожалуй еще более, чем прежде, в образе хищнических набегов. С обеих сторон беспощадно разоряли пограничные провинции; как те, так и другие старались увести как можно более пленных. Когда одно из обоих государств терпело от внутренних беспорядков, другое пользовалось благоприятными обстоятельствами и одерживало временный успех: так, в царствование Махдия сарацины одолевали в 159, 160, 165, 168 гг., при Харуне же в 172, 174, 175, 177, 178, 181,182, 187, 188, 190 (776–806), а греки в 161–164, 191 (778–781, 807). При этом, однако, арабы врезывались обыкновенно глубоко в Малую Азию — в 165 (782) достигли они Босфора, в 181 (797) при Харуне даже Анкиры и Амориума, а в 182 (798) Эфеса — между тем как византийцы не проникали никогда далее Малатии и Мараша (Германикии). В общем, не получалось прочного приращения владений, но мусульмане пользовались тем преимуществом, что военные операции происходили большей частью в областях Византии. В первый же год вступления на престол Харуна (170 = 786) арабы позаботились о систематическом укреплении своих пограничных городов, начиная от Малатии до самого Тарса. Крепости эти, вместе с разбросанными между ними отдельными фортами, образовали под именем аль-‘Авасим, «оборонительных линий», особо управляемый округ, род военной границы, организация которой поддерживалась и впоследствии. Рядом с войной на суше сражались в 175 (791) и на море, близ Кипра. В 190 (806), когда жители этого никогда окончательно не арабизированного острова отказались платить дань, мусульманский флот высадил большое войско, произведшее страшные опустошения и захватившее 16 тыс. пленных. Ничего особенно замечательного не происходило в этот самый период и на севере; только упоминается еще раз о весьма неприятном вторжении хазар в Армению (183 = 799). Также и на востоке, с тех пор как влияние халифата усилилось перенесением столицы в Багдад, почти везде турки перестают тревожить мусульман. Индию же еще при Махдии (159 = 776) арабы посетили морем, завоевали и опустошили город Барвадж, у устья Нербудды: но флот их потерпел на возвратном пути крушение (160 = 777), а экипаж сильно пострадал от скорбута. Отважное предприятие не повторялось более арабами. И на других границах государства не оказывалось никаких существенных перемен, но незадолго до падения бармекидов выяснилось, что вследствие дальнего положения столицы на востоке и ослабления исконной силы Сирии самый Кайруван стал слишком отдаленным пунктом от средоточия государства и нельзя было поэтому рассчитывать владеть им постоянно. Даже при Мансуре становилось это трудным делом, теперь же достаточно было одного появления честолюбивого и энергического человека, чтобы окончательно воспоследовало отделение. До 174 (791) шло еще все довольно сносно, хотя, конечно, не особенно было приятно, когда в 172 (788) некто Идрис, алид, избегнувший аббасидских палачей, был радушно принят берберами на крайнем западе и основал в Валили [328] первое самостоятельное шиитское государство; в следующем же году подчинился ему также и Тлемсан. Таким образом, вся Мавритания окончательно отделилась от халифата и в ней возникли три самостоятельные династии — Бену Мидрары, Бену Рустемы и Идрисиды. Но это было только окончательным утверждением уже давно существовавшей на самом деле независимости. И в той же части западной Африки, где арабы распоряжались свободно, центробежные силы дали знать о себе чувствительнее, чем можно было ожидать. В 174 (791) сын бывшего наместника, питавший притязания на пост своего отца, выгнал из Кайрувана ставленника Харуна, но и сам в свою очередь погиб, усмиряя восстание тунисского гарнизона (178 = 794). Вслед за тем среди местных арабов возгорелась междоусобная война, которую на время только удалось потушить лучшему генералу Харуна, Харсаме Ибн А’яну (179 = 795). Он назначил Ибрахима, сына павшего во время возмущения 150 (767) Аглаба, подчиненным правителем округа Заба, заведываемого прежде его отцом. По вторичном возвращении Харсамы в 181 (797) возник снова целый ряд смут и возмущений и вышеупомянутый аглабид много способствовал восстановлению порядка до самой Тобны; вскоре, однако, он напрямик объявил халифу, что готов, пожалуй, выплачивать ежегодную дань, а за то во всем остальном требует предоставить ему и его потомкам управлять страной в виде наследственного лена. Поглощенный борьбой с хазарами и с весьма упорным восстанием в Персии, Харун согласился на договор (184 = 800). Этим заканчивается первый акт нового зрелища — когда ставшее слишком великим государство постепенно дробится на ряд отдельных более или менее независимых политических организмов, управляемых новыми династиями. Нам придется вскоре изучать это новое явление в дальнейшем историческом его развитии.
327
Командованием заведовали, конечно, приставленные к принцу генералы, так, например, Хассан Ибн Кахтаба, Язид Ибн Мазьяд, Абд аль-Мелик ибн Салих и др. Что же касается встречающихся в летописях выражений «Харун предпринял поход» и т. п., они легко объяснимы сущностью положения дел. Один такой поход был предпринят, например, еще при Махдии в 163 (780), когда Харуну самое большее было 18, а еще вероятнее только 15 лет.
328
Древний Волюбилис, невдалеке от нынешнего Феца.
Внутренние раздоры угрожали, однако, государству Мансура еще более, чем внешние враги. Видам правительства, поставившего своей задачей сближение персов и арабов в качестве равноправных элементов, одинаково противодействовали все более или менее ярко очерченные национальные кружки обеих народностей: и кайситские приверженцы свергнутой династии, и обойденные властью алиды, наконец, хариджиты, отвергавшие всякую чисто политическую форму правления. Представители всех этих различных стремлений, понятно, везде, где только приходилось им случайно сходиться в одном пункте, старались войти во всевозможные взаимные соглашения, между тем как в прежнее время они сами значительно были оттесняемы массой умеренных шиитов Персии, державших неизменно, под давлением могущественных бармекидов, сторону правительства. При этом внутри шиитской оппозиции одерживает ныне верх крайнее направление. Личности алидов отступают на задний план, выдвигаются разнообразные пантеистические и коммунистические толки, имевшие издавна в Персии еще при Сассанидах многочисленных последователей; отныне благодаря непрекращающемуся постоянному национальному отвращению к чуждому исламскому вероучению эти веяния опять входят в моду. Сами же алиды стремятся снова завязать сношения с арабами, и мы встречаем их приверженцев, зейдитов, до 170 (786) почти исключительно внутри Аравии, между тем как в Персии во всех многочисленных восстаниях политико-религиозных сектантов лишь изредка упоминается имя Алия. Теперь на историческую арену выступают главным образом четыре группы движений: сирийско-кайситская, хариджитов, алидов и национальная персидская. Не принимая в счет западной Африки, первая, понятно, господствует в Сирии, вторая — в Месопотамии, третья — в Аравии, а четвертая — в Персии, по преимуществу в Хорасане. Разберем каждое из этих направлений отдельно в общих чертах.
Кайситы так и не смогли окончательно оправиться после перенесенного ими сокрушительного разгрома, под конец владычества Омейядов. В течение первых 40 лет почти ничего не слышно о дальнейшем их существовании в Сирии, а позже они не могли придумать ничего лучшего, как с остервенением по временам схватываться в Дамаске и его окрестностях со своими исконными врагами, южными арабскими племенами. Так, дрались они сперва в 174 (790), затем в 176 (792), 180 (796). Побоище стало настолько кроваво и беспорядки в стране так сильны, что Харун принужден был послать любимца своего, Джа’фара, дабы утишить распрю, потребовалось всеобщее разоружение; спокойствие наступило только на несколько лет, оно было нарушено снова в 187 (803). Остается еще упомянуть о бунте кайситских племен в Египте (178 = 794); их успокоил Харсама, следуя по пути на запад, — вот и все. Упорнее вели войну с домом Аббаса хариджиты. В глазах их эта семья была не менее нечестивым гнездом, чем и сами Омейяды. Аббасидский генерал Хазим Ибн Хузейма должен был усмирять поочередно в 134 (751/2) Басама у Мадайна, а других в Омане, в 138 же (755/6) Мулаббада в Месопотамии. Затем, до кончины Мансура, наступает временное затишье. Но при Махдии сектанты снова зашевелились: в 162 (779) взбунтовался Абд Ас-Селлам в Киннесрине (Сирия), в 171 (787/8) Сахсах в Месопотамии. Это же гнездо тогдашних хариджитов становится снова в 178–179 (794–795) местом далеко не маловажного возмущения Валида, сына Тарифа. Оно кончается смертью зачинщика, падшего от руки Язида Ибн Мазьяда, но снова вспыхивает в 180 (796), руководимое Хуррашей. На этот раз Харун порешил покончить дело одним ударом. Он повелел срыть стены Мосула, особенно отличившегося во всех этих волнениях. С трудом отговорили халифа, намеревавшегося было истребить всех жителей поголовно. Действительно, долгое время после того в городе никто не смел и шевельнуться, но волнения сектантов продолжались прежним порядком в других местностях: возникали возмущения у Хулвана в 185 (801), даже в самом Ираке в 191 (807); в 190 (806) подобные же смуты охватили восточную Аравию, а в 191 (807) и Сирию. Если все эти взрывы не были настолько сильны, чтобы повести к действительному потрясению могущества династии, все же они свидетельствовали о жизненности арабского старинного демократического свободомыслия, вспыхивавшего по временам то там, то здесь. При благоприятных обстоятельствах мятеж легко мог разлиться повсюду, особенно там, где горделивое старинное арабское самосознание еще не погасло, убаюканное совместным сожительством, примесью персидской крови и роскошью, царившей в больших городах.
Этим обстоятельством, а также и отчуждением, которое высказывали притязательные кружки ортодоксов к мутазилитским тенденциям правительства, воспользовались алиды: довольно серьезные возмущения возбуждены были ими на юге государства. Сыновья Абдуллы, внука Хасана — Мухаммед и Ибрахим, особенно почитаемые за опасных, подняли всю администрацию на ноги. Преследования шли, однако, безуспешно до 145 (762). От самых границ Индии до южной оконечности Аравии, по всем провинциям, всюду находили они себе убежище; спугнутые с одного места, они успевали укрыться в другом. Вдруг доносят Мансуру, что Мухаммед преспокойно живет в окрестностях Медины. Мухаммеду, сыну Халида Аль-Касрия, бывшему в качестве йеменца на хорошем счету у халифа и в то же время состоявшему правителем священного города, велено схватить беглеца. Мухаммеду, однако, не посчастливилось, и он должен был уступить пост свой северянину Рияху Ибн Осману, этот же последний так круто повернул дело, что вооружил против себя всех мединцев. Жители открыто приняли сторону внезапно появившегося алида и помогли ему овладеть особой сурового наместника Мансура (в середине 145 = 762). Мятеж быстро распространялся по всему Хиджазу, Мекка приняла наместника от Мухаммеда, ему присягнули как халифу, бедуины со всех сторон устремились под знамена претендента. Но алид не сумел воспользоваться благоприятствовавшими ему обстоятельствами, не понял необходимости соблюдать должное равновесие между кайситами и йеменцами и, видимо, чуждался первых. Со своей стороны и мединские начетчики, встретившие вначале с радостью потомка пророка, давно уже разучились действовать, по образцу старинных мединских союзников, одинаково хорошо мечом и кораном. Как только подошло войско Мансура, предводимое Исой Ибн Мусой и Хумей-дом Ибн Кахтабой (12 Рамадана 145 = 4 декабря 762), они разбежались. Окруженный немногими оставшимися ему верными, Мухаммед пал; этим был положен конец восстанию в Хиджазе. Тем временем Ибрахим затеял гораздо более опасную революцию в Басре (начало Рамадана = конец ноября); возмущение подготовлялось уже издавна, оно одновременно охватило соседние части Ирака, Хузистана и Персии. Бунт становился особенно страшным, потому что проживавший в Хашимие близ Куфы Мансур очутился вдруг окончательно разобщенным с восточными провинциями. Находясь между восставшей Басрой и неприязненно расположенной к нему Сирией, халиф не имел при себе вдобавок достаточного количества войск — большинство его армии тянулось по дороге в Медину, далеко от Ирака. Повелитель выказал при этом такую энергию и мудрость, которые даже в нем трудно было предполагать: рядом искусно рассчитанных мер он сумел сдержать в повиновении ненадежных куфийцев, в среде которых находилось немалое число зейдитов, пока не вернулись из мединской экспедиции Иса и Хумейд. Войска подошли как раз впору. При первом же известии о смерти своего брата Ибрахим, не ожидавший такой внезапной развязки в Хиджазе, быстро двинулся от Басры к Куфе. Немного уже миль оставалось ему до столицы, когда появились навстречу мятежнику только что подоспевшие аббасидские войска. Сначала победа склонялась на сторону алида, но личная энергия и храбрость Исы остановила бегущие толпы; в возникшей свалке пал Ибрахим, а с ним рухнуло и дело алидов (25 Зу’ль Ка’да 145 = 14 февраля 763). Люто, как и следовало ожидать, отомстил Мансур; алидов повсюду преследовали беспощаднее даже, чем при Хаджжадже; страшно пострадала Басра, а в Медине солдатчина так расхозяйничалась, что вскоре за занятием города вспыхнул опять новый мятеж Бушевала чернь, и подавление волнения не представило, конечно, больших трудностей. Замечателен только тот факт, что в возмущении приняли участие также рабы-негры, превеликое множество которых понавезено было сюда из западных провинций. Случилось это впервые, и современники, понятно, не уразумели симптома предстоящей опасности от беспрерывного ввоза тысяч и тысяч военнопленных либо обмененных рабов из чуждых рас; они и не подозревали того, что может случиться при этом с государством, лишь только сила господствующих классов населения начнет мало-помалу слабеть.
Основательность пущенных в ход Мансуром приемов в данном случае, как и во всем, что он ни делал, повели к тому, что долгое время не слышно было ни о каких восстаниях алидов. Этот мрачный халиф, понятно, и позже продолжал неустанно следить за ними. Когда Махдий при своем вступлении на трон велел открыть переполненные сокровищницы своего покойного отца, то с изумлением увидел в одном громадном подземелье густые ряды набальзамированных трупов алидов. Тут были старцы, возмужалые и дети; у каждого в ухе торчал ярлык с обстоятельным обозначением имени, звания и происхождения отдельного лица. Новый повелитель распорядился убрать ужасную библиотеку, а трупы предать погребению. Тем не менее Мансур никогда не чуждался вполне разумных мер, дабы привязать к новой власти безопасных членов этой семьи; так, например, между 150–155 (767–772) находим мы одного алида на посту наместника Медины. Этой политики в главных чертах держался и Махдий. Лишь по временам, чтобы люди не очень-то зазнавались, казнили одного-другого, а со всеми остающимися обращались вполне благопристойно. Увы, при Харуне все пошло совсем иначе. Он не только отнял у некоторых из них годовое содержание, но повелел возобновить всеобщее преследование. Несчастные были доведены до полнейшего отчаяния. И вот один из них, Хусейн ибн Алий, правнук Хасана, рискнул в сообщничестве с двумя дальними дядями, Идрисом и Яхьей, взбунтоваться возле самой Мекки (169–786); мятеж оказался одним из наиболее неудачных, а сам Хусейн поплатился головой. Но Идрису и Яхье удалось бежать. Первый спасся на крайнем западе, где этому первому там алиду посчастливилось кое-что сделать; среди берберов он положил основание династии идрисидов. Брат же его Яхья укрылся у дейлемитов в недоступных прибрежных горах Каспийского моря. Нетрудно было и ему поднять против багдадского сюзерена этот вечно беспокойный народец; в 176 (792) горцы снова отложились от халифа. Тогдашний наместник этих провинций бармекид Фадл поспешил вступить в мирные переговоры и вручил Яхье охранную грамоту, засвидетельствованную весьма почтенными личностями; с ней и отправился он к халифу Харуну в Багдад. Здесь его встретили с величайшей предупредительностью. Несколько позже, однако, нашелся услужливый главный кади — честного человека звали Абу’ль Бахтарий, — который откопал ошибку в форме документа. По повелению Рашида Яхья был заключен в темницу и умер голодной смертью.