История Кометы. Как собака спасла мне жизнь
Шрифт:
– Да, но еще тяжелее для кого-нибудь, кто настолько бел, что сияет в темноте.
В тот день Бен ничего не нарисовал. Не сделал ни наброска, ни единого мазка. Он словно бы совершал промеры и создавал фундамент для будущего дома. Я был очарован таинственностью данного процесса и впервые за много месяцев, а может, и лет, не вспоминал о своем состоянии. Когда мы возвращались домой, я посмотрел на борзую в зеркальце заднего вида и произнес:
– Искусство, Комета, это волшебство. А я люблю волшебство.
В следующий раз, когда мы оказались в студии во дворе, я спросил у Бена:
– Как вам приходит в голову, что нарисовать?
Он рассмеялся тупости вопроса, но постарался ответить подробно:
– Последние несколько дней я собирался с мыслями. Картина, над которой я сейчас работаю, –
Во время нашего следующего визита Бен начал писать. Работая, он объяснял технические аспекты живописи: глазурирования, смешивания цветов, композиции, расположения деталей и иные тонкости, – которые меня совершенно захватили.
– Я кладу на все мои картины несколько тонких слоев чистой глазури. Свет мерцает на поверхности холста, и краски становятся ярче. Создается эффект глубины.
Пытаясь понять произведение искусства, вы чувствуете себя археологом, снимающим слои земли с найденного им предмета. Каждый слой – кусочек будущего открытия. Вот и осознать смысл какого-либо одного символа – например медицинского колеса – урок, сам по себе содержащий собственные слои. Медицинское колесо указывает не только на четыре стороны света. Оно – первая энциклопедия Северной Америки, содержащая информацию о священных цветах и животных, земных элементах, духовных знаках и человеческих расах. Это лишь один символ. И Бен предлагал взгляд только одного художника. А он не единственный живописец в Седоне. В этом городе их много.
Искусство превратилось для меня в разновидность буддизма. Поскольку оно главным образом сосредоточено на понимании и изображении чего-то вне художника – других культур, точек зрения, времен и верований, – то помогало мне переместить из центра Вселенной мое личное. Мои боль и печаль ничего не значили по сравнению с миром, таким, каков он есть. Жизнь больше, лучше и светлее, чем существование одного индивидуума. Я вспомнил, что актриса Этель Бэрримор говорила нечто подобное о преодолении замкнутости в себе: «Чем больше вещей вам нравится, чем больше вы интересуетесь окружающим, чем больше в вашей жизни радости и негодования, тем больше вам остается, если что-нибудь случается».
В День святого Валентина ко мне ненадолго приехала Фредди. Ее глаза заблестели, когда она увидела, как далеко мы с Кометой продвинулись в наших занятиях. И я почувствовал, что она нами гордится. И что еще важнее: впервые за долгое время я мог разделить с ней какое-то развлечение. Мы с борзой поводили ее по нашим любимым галереям, познакомили с Линдой и несколькими художниками. Особенно сильное впечатление на жену произвело собрание работ Бена Райта в галерее Линды. В воскресенье утром, начав бриться, я заметил на зеркале над раковиной прилепленную маленькую картинку одной из его работ.
– У меня не выходят из головы его образы, – призналась Фредди. – У нас нет денег, и мы не можем позволить себе купить его полотно, а эту иллюстрацию я вырезала из журнала, чтобы немного помечтать.
– Ты права, – согласился я. – Не можем себе позволить, но колесико уже завертелось.
Мне захотелось сделать широкий жест – пробудить в жене какое-нибудь иное чувство помимо тревоги – тревоги матери, кормилицы семейства, руководителя коллектива. Казалось, единственное, что теперь цементировало нашу семью, не позволяя ей развалиться, это изменяющийся к лучшему обычно вздорный характер Фредди. Ей хватало забот и без того, чтобы беспокоиться о моем психическом и физическом состоянии. У меня сложилось ощущение, что, несмотря на сострадание ко мне, Фредди на пределе. Во время наших телефонных разговоров ее реплики стали короче и нетерпеливее. Долгая разлука неизбежно расшатывала основы нашего брака. Разрыв
Вскоре Фредди уехала, я позвонил Линде и сказал, что хотел бы подарить жене нечто такое, что удивило бы ее и восхитило и, если возможно, воздало должное тому хорошему, что присутствовало в нашей совместной жизни. Мы говорили с Линдой несколько раз, и в результате появился план, который отвечал всем необходимым требованиям и был приурочен к следующему приезду Фредди, на Пасху.
Вечерние звезды стыдливо потускнели, когда в день сюрприза я увидел сияющую улыбку выходящей из автобуса Фредди. Сюрприз планировался на время после приема, который Линда устраивала в честь художников, выставлявшихся в ее галерее. Фредди едва сдержала себя, узнав о моем художественном ликбезе с Беном Райтом, и ее радость еще больше возросла, когда ей сообщили, что он будет присутствовать вместе с другими живописцами. После приема группа примерно из тридцати человек, и мы в том числе, переместилась в соседний ресторан, где нас с Фредди усадили с Линдой, Беном Райтом и другими художниками. Наслаждаться изысканной едой в компании творческих личностей было совсем не то, к чему мы привыкли, когда в прошлом собирались в кругу юристов и медиков. Эти люди видели мир по-иному. Споры велись не о политике или местных сплетнях. Они говорили о том, какой удивительный цвет возникает в рассеянном свете на дне каньона. Смеялись над тем, как беседы похожи на движущиеся тени в тополиной роще, или восхищались качеством самана в глинистых отложениях местной реки.
Вскоре после десерта Бен извинился и вышел в холл, где на мольберте стоял завешенный белым полотном холст. Пока все буквально дрожали от нетерпения, он объяснил, что его новая картина изображает юную девушку из племени дакота, которая с помощью бычьей крови проходит обряд посвящения из девушки в женщину. Затем Бен попросил меня снять с картины покрывало.
– Вулфи, почему ты… – смутилась Фредди его просьбе.
Я подошел к мольберту и обнажил квадратный, четыре на четыре фута, холст. Неоново-малиновая девушка с короткой мальчишеской стрижкой стояла в красном пруду на ярком белом фоне. Сверху на груди прорисована закрытая тополиным листом замочная скважина. Многие индейские племена считают распускающийся лист тополя символом весны и начала новой жизни. Замочная скважина же намекала на переход от девичества к зрелости.
Я прочитал собравшимся название – «Красные воды», – а затем то, что написал Бен, объясняя значение своего полотна.
– Святой человек сказал: «Мы буйволы на равнине, а это водопой. Вода в нем красного цвета, потому что священная. Ее даровал Создатель, и она плоть от плоти буйволицы. Испей ее, напитайся ею, и ты поймешь, что мы все связаны и зависим друг от друга». Это слова буйволиного обряда, во время которого девушка становится женщиной. – Мой голос дрогнул.
Я был потрясен необъятностью переполнявших меня чувств и сознания, что мои юные дочери тоже на пути к зрелости. Зрение затуманилось, и фигуры людей передо мной потеряли четкость. Я видел очертания своей жены, но не мог разобрать, как она реагирует на мою речь. Посмотрел поверх голов, проглотил застрявший в горле ком и продолжил:
– «Красные воды» символизируют вскармливание и здоровье, долгую жизнь, опеку и стойкость. Это мощь буйвола и сила красных вод.
Мне едва хватало кислорода в зале, когда я приблизился к условленному финалу:
– Бен позволил мне купить у него это полотно в честь моих юных дочерей и любимой жены, которая предана мне из последних своих сил.
Бен взял меня за плечо и спас от дальнейших объяснений, первым захлопав в ладоши. Я больше не видел Фредди, ее загородили вскочившие люди. Но вскоре она появилась передо мной с таким непонятным и чарующим выражением лица, что оно могло бы воодушевить на героический подвиг или дать вселенский покой. А вместо этого даровало трусливому веру. Я ухитрился сохранять невозмутимый вид, пока жена не подошла и, обняв, не прошептала: