История Лизи (др. перевод)
Шрифт:
Я приближаюсь к дивану и вижу, что на щеке у него царапина, а веки закрытых глаз красновато-лиловые, как у вымотанного донельзя человека. Губы разошлись, открыв зубы, и он похож на старого пса, который заснул, пытаясь зарычать. Диван он прикрыл старым одеялом, чтобы уберечь от грязи и падающей мимо рта еды, и завернулся в какую-то его часть. Он, должно быть, очень устал, круша другие комнаты, прежде чем добрался до гостиной, потому что здесь разбиты лишь экран телевизора и стекло на портрете его умершей жены. Радиоприемник стоит на привычном месте на маленьком столике, а эта бутыль, объемом с галлон, на полу, рядом со столиком. Я смотрю на бутыль и не могу поверить глазам: вино осталось только на донышке. Просто невозможно представить себе, что он выпил так много (он, который
Кирка прислонена к изголовью, и тем ее концом, который прорубил мою кровать, прижат к полу листок бумаги. Я знаю, это записка, которую он мне оставил, и не хочу ее читать, но должен. Он написал только три строчки, всего восемь слов. Слишком мало, чтобы забыть.
Лизи, плача еще сильнее, чем прежде, перевернула эту страницу и опустила на колени поверх прочитанных. Теперь в руке у нее осталось только две. Почерк стал уже не столь уверенным, буквы соскальзывали с линеек, чувствовалась усталость автора. Она знала, что за этим последует («Я ударил его киркой по голове, когда он спал», – сказал ей Скотт под конфетным деревом), и должна ли она читать здесь все подробности? В тех обетах, что она давала при венчании, было что-нибудь насчет чтения признаний умершего мужа?
И однако эти страницы взывают к ней, кричат, как что-то одинокое-одинокое, лишившееся всего, кроме голоса. И Лизи опускает взгляд на последние листки, говоря себе, что закончить с этим нужно как можно быстрее, раз уж она должна это сделать.
Я не хочу, но беру кирку и стою, держа ее в руках, смотрю на него, хозяина моей жизни, тирана моих дней. Я так часто ненавидел его, и он никогда не давал повода его полюбить, теперь я это знаю, но что-то он мне дал, особенно в те кошмарные недели, после того как Полу ударила в голову дурная кровь. И вот в этой гостиной, в пять часов утра, когда первый серый свет прокрадывается в окна и снег с дождем барабанят по стеклам, под храп, который доносится с дивана, под рекламу какого-то мебельного магазина в Уилинге, западная Виргиния, куда я никогда не попаду, я осознаю, что пришло время сделать выбор между этой парочкой, любовью и ненавистью. Теперь я должен выяснить, которая из них рулит моим детским сердцем. Я могу оставить его в живых и убежать по шоссе к «Мюли», убежать в незнакомую, новую жизнь и тем самым приговорить его к аду, которого он боится, но во многом заслуживает. Более чем заслуживает. Сначала к аду на земле, аду одиночной палаты-камеры в каком-нибудь дурдоме, а потом к вечности в аду, чего он действительно боится. Или я могу убить его и освободить. Этот выбор предстоит сделать мне, и никакой Бог не может мне в этом помочь, потому что я ни в кого не верю.
Вместо этого я молюсь моему брату, который любил меня до тех пор, пока дурная кровь или какая-то тварь, как ни назови, не захватила его разум и сердце. И я получаю ответ, хотя, наверное, никогда не узнаю, пришел ли он от Пола или из моего воображения, которое замаскировалось под него. Но в принципе разницы я не вижу: мне требовался ответ – и я его получил. Пол говорит мне в ухо, ясно и четко, как при жизни: «Приз отца – поцелуй».
Я покрепче берусь за кирку. Реклама на радио заканчивается, и Хэнк Уильямс поет: «Почему вы не любите меня, как прежде? Почему обращаетесь со мной, как со старым ботинком?» И
Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперь все написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчки набегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизи уверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его и прочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение,
Я опустил ее. Я опустил ее с любовью (клянусь) и убил моего отца. Я думал, что мне придется ударить его снова, но этого единственного удара хватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любой моей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», – и ложился спать с той же мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждой моей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетным деревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему я смог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать – не одно и то же.
Лизи, если ты это читаешь, я ушел. Я думаю, что времени мне отпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошее время), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай еще чуть-чуть. Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чем все, что я до этого написал.
Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть, даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанес ему скользящий удар, и мне не пришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной, заливая все кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но даже милосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когда мне было всего лишь десять лет. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозги полетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопли вылетели из носа, изо рта вывалился язык. Голова наклонилась еще ниже, окровавленные мозги медленно поползли вниз. Капли и какие-то ошметки попали мне на ноги еще теплые. По радио пел Хэнк Уильямс. Одна из рук отца сжалась в кулак, потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. И я знал, что для него все кончено.
Кирка все еще торчала из его головы.
Я попятился в угол комнаты, свернулся там калачиком и заплакал. Наверное, уснул на какое-то время, точно не знаю, но когда поднял голову, увидел, что в комнате светлее, солнце высоко, и подумал, что время приближается к полудню. То есть прошло семь часов или около того. Вот тогда я в первый раз попытался взять моего отца в Мальчишечью луну – и не смог. Я подумал, что сначала мне нужно что-нибудь съесть, но и после еды не смог. Тогда я подумал, что все получится, если я приму ванну и смою с себя его кровь, а также наведу в доме хоть какой-то порядок, но все равно не смог. Я пытался и пытался. Снова и снова. Думаю, два дня. Иногда я смотрел на него, завернутого в одеяло, и заставлял себя верить, что он говорит: «Продолжай, Скут, сучий ты сын, у тебя получится», как в какой-нибудь истории. Я пытался, потом прибирался в доме, снова пытался, что-нибудь съедал и пытался сытым. Я вычистил весь дом! От чердака до подвала! Однажды отправился в Мальчишечью луну сам, чтобы доказать самому себе, что не потерял этой способности. Перенесся туда, но не смог взять своего отца. Я так старалься, Лизи.
Несколько пустых строк. В самом низу последней страницы он написал: «Некоторые вещи – как якорь Лизи ты помнишь?»
– Я помню, Скотт, – прошептала она. – И твой отец был одним из таких якорей, не так ли? – прошептала, гадая, сколько дней и ночей? Сколько дней и ночей провел Скотт рядом с трупом Эндрю «Спарки» Лэндона, прежде чем прервал добровольное заточение и пригласил войти окружающий мир. Гадая, как он все это выдержал, не сойдя с ума раз и навсегда.