История Лизи (др. перевод)
Шрифт:
– Ты хочешь знать. Когда. Я. Вернусь на работу.
– Я думаю, это твое дело, – говорю я. – Я пришел лишь для того, чтобы спросить, сварить ли мне кофе.
Он хватает меня за руку, и вечером я вижу синяки на тех местах, где его пальцы впились в кожу и мышцы.
– Хочешь знать. Когда. Я. Пойду. Туда. – Он отпускает мою руку и садится. Глаза его еще больше, чем прежде, и не могут стоять на месте. Бегают и бегают в глазницах. – Я туда больше никогда не пойду, Скотт. Эта лавочка закрылась. Эта лавочка взорвалась. Неужели ты ничего не знаешь, тупой, маленький, приклеившийся ко мне сучонок? – Он смотрит на грязный ковер гостиной. На радио Ред Соувин уступает место Ферлину Хаски [131] . Потом отец смотрит на меня, и он снова отец, и говорит нечто такое,
131
Хаски Ферлин (р. в 1925) – известный американский кантри-певец.
Потом он опять ложится на диван, поворачивается на живот и просит, чтобы я его больше не беспокоил, потому что он хочет поспать.
В ту ночь я просыпаюсь от звука дождя со снегом, барабанящего в окно, и он сидит рядом с кроватью, улыбается, глядя на меня сверху вниз. Только улыбается не он. Нет в его глазах ничего, кроме дурной крови. «Папа?» – говорю я, а он мне не отвечает. Я думаю: «Он собирается меня убить. Собирается схватить руками за шею и задушить, и все, через что мы прошли, в том числе и то, что случилось с Полом, ничем мне не поможет».
Но вместо этого он говорит сдавленным голосом: «Засыпай», – встает с кровати и уходит. Походка у него какая-то дергающаяся, подбородок выставлен вперед, зад покачивается, словно он видит себя сержантом на плацу или что-то в этом роде. Через несколько секунд я слышу жуткий грохот и понимаю: он свалился, спускаясь с лестницы, может, даже сам бросился вниз, и какое-то время лежу, не в силах вылезти из постели, надеясь, что он умер, надеясь, что он не умер, не зная, на что надеюсь больше. Какая-то часть меня хочет, чтобы он поставил последнюю точку, вернулся и убил меня, чтобы подвел черту под ужасом жизни в этом доме. Наконец я кричу: «Папа? Ты в порядке?»
Долгое время ответа нет. Я лежу, слушаю, как дождь со снегом барабанят в окно, думаю: «Он мертв, он, мой отец, мертв, я здесь один», – а потом он орет из темноты, орет снизу:
– Да, в порядке! Заткнись, маленький говнюк! Заткнись, если не хочешь, чтобы тварь, живущая в стене, услышала тебя, влезла и живьем сожрала нас обоих! Или ты хочешь, чтобы она забралась в тебя, как забралась в Пола?
На это я не отвечаю, только лежу, трясясь всем телом.
– Отвечай мне! – ревет он. – Отвечай, дубина, а не то я поднимусь и заставлю тебя пожалеть об этом!
Но я не могу, я слишком напуган, чтобы отвечать, мой язык – ломтик высушенного мяса, который, подергиваясь, лежит во рту. И я не могу плакать. Я слишком напуган, чтобы плакать. Я просто лежу и жду, что он поднимется наверх и причинит мне боль. Или убьет меня.
Потом, по прошествии долгого-долгого времени (не меньше часа, но, возможно, не больше пары минут), я слышу, как он бормочет что-то вроде: «Моя гребаная голова кровоточит» или «Ну почему кровь не останавливается». В любом случае слова эти произносятся далеко от лестницы, на пути в гостиную, и я знаю, что он сейчас уляжется на диван и заснет там, а утром или проснется, или нет, но в любом случае этой ночью я его не увижу. Но я все равно напуган. Я напуган, потому что есть тварь. Я не думаю, что она живет в стене, но тварь есть. Она забрала Пола и, возможно, собирается забрать отца, а потом и меня. Я много об этом думал, Лизи.
Сидя под деревом (точнее, сидя, привалившись спиной к стволу дерева), Лизи подняла голову и чуть не вздрогнула, как вздрогнула бы, если бы призрак Скотта позвал ее по имени. Она предположила, что в каком-то смысле именно это и произошло, и действительно, чего удивляться? Разумеется, он обращается к ней и ни к кому больше. Это ее история, история Лизи, и хотя она всегда читала медленно, уже осилила треть заполненных от руки блокнотных страниц. Она думает, что закончит чтение задолго до наступления темноты. И это хорошо. Мальчишечья луна – приятное место, но только при свете дня.
Она посмотрела на рукопись и вновь удивилась тому, что он пережил свое детство. Обратила внимание, что последняя фраза, адресованная ей, в ее настоящем, написана в прошедшем времени. Улыбнулась этому и продолжила чтение, думая, что, будь у нее право на одно желание, она полетела бы на этом выдуманном волшебном мучном полотнище-самолете к одинокому мальчику. Чтобы утешить его, хотя бы шепнуть на ухо, что этот кошмар скоро закончится. Во всяком случае, эта часть кошмара.
Я много думал об этом, Лизи, и пришел к двум выводам. Первое: то, что забрало Пола, было реальным, и существо это могло иметь земное происхождение, быть, скажем, вирусом
В любом случае наш герой, маленький Скотт Лэндон, наконец-то засыпает, и в этом фермерском доме, расположенном в сельской глубинке Пенсильвании, еще несколько дней все идет по-прежнему, то есть отец лежит на диване, благоухая, как головка зрелого сыра, Скотт готовит еду и моет посуду, снег с дождем барабанит в окна, и кантри-музыка, которую транслирует WWVA, наполняет гостиную: Донна Фарго, Уэйлон Дженнингс, Джонни Кэш, Конуэй Твитти, Чарли Прайд и (естественно) Старина Хэнк. Потом, в один из дней, где-то в три часа пополудни, на длинную подъездную дорожку сворачивает коричневый «шевроле» с надписью «Ю. С. ГИПСАМ» на бортах, разбрасывая в обе стороны фонтаны брызг. Эндрю Лэндон большую часть времени проводит теперь на диване в гостиной, спит там ночью и лежит днем, и Скотт даже представить себе не мог, что его отец способен так быстро перемещаться из одного места в другое, как он перемещается, услышав шум подъезжающего автомобиля, поняв, что это не старенький «форд» почтальона и не микроавтобус контролера, записывающего показания электросчетчика. В мгновение ока отец уже на ногах и у окна, расположенного слева от парадного крыльца. Чуть отводит в сторону грязную белую занавеску, волосы на затылке стоят дыбом, и Скотт, он в дверях кухни с тарелкой в одной руке и посудным полотенцем на плече, видит большую пурпурно-синюю опухоль на той стороне отцовского лица, которой тот приложился к лестнице, когда падал, и еще он видит, что одна штанина кальсон задрана чуть ли не до колена. Он также слышит, как по радио Дик Керлесс [132] поет «Могильные камни на каждой миле», и видит, что глаза отца сверкают жаждой убийства, а губы разошлись, обнажая нижние зубы. Отец резко отворачивается от окна, и штанина кальсон падает вниз. Большими шагами, напоминая ходячие ножницы, он идет к стенному шкафу, открывает его в тот самый момент, когда водитель глушит двигатель «шевроле». Скотт слышит, как хлопает дверца, и понимает, что кто-то идет навстречу своей смерти, не подозревая об этом. А отец тем временем достает из стенного шкафа карабин.30–06, выстрелом из которого оборвал жизнь Пола. Или вселившегося в него существа. Шаги уже на ступеньках крыльца. Ступеней всего три, и средняя как скрипела всегда, так и будет скрипеть во веки веков, аминь.
132
Керлесс Дик (р. в 1932) – известный американский кантри-певец. Родился в семье музыкантов, на сцене с 18 лет. Первая звезда стиля кантри национального масштаба из Новой Англии вообще и штата Мэн в частности.
– Папа, нет, – говорю я тихим, умоляющим голосом, когда Эндрю «Спарки» Лэндон идет к закрытой входной двери, все той же новой для него, но такой грациозной ножничной походкой, выставив карабин перед собой. Я все еще держу тарелку, но теперь мои пальцы немеют, и я думаю: «Сейчас я ее уроню. Эта долбаная тарелка упадет на пол, разобьется, и человек, который уже на крыльце, для него последними звуками в этой жизни станет звон разбивающейся тарелки и песня Дика Керлесса по радио о лесах Хайнсвилла, донесшиеся из этого вонючего, Богом забытого фермерского дома». Я снова говорю: «Папа, нет», – молю всем сердцем и пытаюсь передать эту мольбу взглядом.
Спарки Лэндон колеблется, потом приваливается к стене так, чтобы открывшаяся дверь (когда она откроется) скрыла его. И едва он приваливается к стене, в дверь стучат. Мне не составляет труда прочитать слова, которые безмолвно произносят окаймленные щетиной губы отца: «Тогда избавься от него, Скут».
Я иду к двери, перекладываю тарелку, которую хотел вытереть, из правой руки в левую и открываю дверь. С удивительной четкостью вижу мужчину, стоящего на крыльце. Представитель «Ю. С. Гипсам» невысок (пять футов и семь или восемь дюймов, то есть не намного выше меня), но выглядит очень важным в черной кепке, отутюженных брюках цвета хаки и рубашке того же цвета, виднеющейся из-под толстой черной куртки с наполовину расстегнутой молнией. Он полноватый и чисто выбритый, с розовыми лоснящимися щеками. При черном галстуке и с небольшим портфелем, меньше «дипломата» (слово «портфолио» я узнаю лишь через несколько лет). На ногах резиновые боты, на молниях, а не с застежками. Я смотрю и думаю: если и существует человек, который выглядит так, будто ему суждено быть застреленным на крыльце, то человек этот передо мной. Даже единственный волосок, завитком торчащий из ноздри, заявляет, что да, это тот самый человек, все точно, именно его послали, чтобы получить пулю в живот из карабина мужчины с походкой-ножницами. Даже его имя и фамилия, думаю я, из тех, что обычно можно прочитать под кричащим заголовком: «УБИТ».