История Лизи (др. перевод)
Шрифт:
Он сидит в кресле-качалке, закутанный до уставившихся в никуда глаз в чертовски веселенький желтый афган доброго мамика. Смотрит на нее и сквозь нее.
«Позвонить кому-нибудь, – думает она, – вот что нужно сделать», – и спешит по коридору к их спальне. Канти и Рич во Флориде и пробудут там до середины февраля, Дарла и Мэтт живут рядом, и именно номер Дарлы Лизи собирается набрать, ее уже не тревожит, что она разбудит их глубокой ночью, ей нужно с кем-то поговорить, ей нужна помощь.
Позвонить не удается. Жуткий ветер, от которого ей холодно даже во фланелевой
Она возвращает на место бесполезную телефонную трубку и торопится обратно в коридор, ее шлепанцы перешептываются с ковром. Скотт такой же, каким она его и оставила. В кантри-саундтреке фильма «Последнего киносеанса» глубокой ночью хорошего мало, но тишина хуже, хуже, хуже этого просто ничего нет. И за мгновение до того, как мощнейший порыв ветра ухватывается за дом и грозит стащить его с фундамента (она едва может поверить, что они не остались без электричества, уверена, что скоро наверняка останутся), она понимает, почему даже сильный ветер – плюс: она не может слышать его дыхания. Он не выглядит мертвым, на щеках даже теплится румянец, но как ей знать, что он не дышит?
– Милый? – шепчет она, направляясь к нему. – Милый, ты можешь поговорить со мной? Можешь посмотреть на меня?
Он ничего не говорит, не смотрит на нее, но, когда она прикасается ледяными пальцами к его шее, кожа теплая, и она чувствует биение сердца в большой вене или артерии, которая проходит под самой кожей. И кое-что еще. Она чувствует, как он тянется к ней. При дневном свете, даже при свете холодного дня, при свете ветреного дня (при таком свете, похоже, сняты все сцены под открытым небом в фильме «Последний киносеанс», вдруг осеняет ее) она, несомненно, это бы упустила, но не теперь. Теперь она знает то, что знает. Ему нужна помощь, точно так же, как он нуждался в помощи в тот день в Нашвилле, сначала – когда безумец стрелял в него. Потом – когда он, дрожа всем телом, лежал на горячем асфальте и молил о льде.
– Как я могу тебе помочь? – шепчет она. – Как я могу помочь тебе теперь?
Отвечает ей Дарла, Дарла, какой была в девичестве. «Одни груди да злость», – как-то сказала добрый мамик, хотя вульгарность была для нее нехарактерна. Видать, Дарла достала ее вне всякой меры.
«Ты не собираешься помогать ему, так почему говоришь о помощи? – спрашивает юная Дарла, и голос этот такой реальный, что Лизи буквально ощущает запах пудры «Коти», которой Дарле разрешали пользоваться (из-за ее прыщей), и слышит, как лопается пузырь ее жевательной резинки. И это еще не все. Она спускалась к пруду и забросила сеть, которая вернулась с приличной добычей. – У него съехала крыша, Лизи, он чокнулся, шарики зашли за ролики,
И тем не менее Лизи думает, что может помочь. Лизи думает, что есть способ.
Беда в том, что такая помощь, возможно, опасна, и не факт, что принесет желаемый результат. Она достаточно честна перед собой, чтобы признать, что сама создала некоторые проблемы. Отгораживалась от определенных воспоминаний, в частности, от их удивительного выхода из-под конфетного дерева, прятала те факты, с которыми не могла сжиться (например, правду о Поле, святом брате), за занавесом в своем сознании. Туда же попал некий звук
(пыхтение, святой Боже, это низкое, мерзкое хрюканье)
и кое-что из увиденного ею
(кресты на кладбище кресты в кровавом свете)
Она иногда задается вопросом, а может, у каждого в голове есть такой же занавес, за которым находится «не думать об этом» зона. Должно быть, есть. Удобная штука. Определенно спасает от бессонных ночей. Таких воспоминаний хватает: то, другое, третье. Так или иначе, они образуют целый лабиринт. «О маинькая Ли-изи, как ты меня сабавляешь, mein gott»… и что скажут дети?
– Не ходи туда, – бормочет Лизи, но думает, что пойдет. Думает, если у нее и есть шанс спасти Скотта, привести его назад, она должна туда пойти… где бы это ни было.
Ох, но это же совсем близко.
В том-то и весь ужас.
– Ты знаешь, не так ли? – говорит она, начиная плакать, но спрашивает она не Скотта, Скотт ушел туда, куда уходят тупаки. Однажды, под конфетным деревом, где они сидели, защищенные от окружающего мира этим необычным октябрьским снегопадом, он охарактеризовал свое писательство видом безумия. Она запротестовала (она, практичная Лизи, для которой все было по-прежнему), и тогда он сказал: «Ты не понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая Лизи, и я надеюсь, что все так и останется».
Но сегодня, когда ревет ветер, прилетевший от Йеллоунайфа, и небо расцвечено безумными цветами, ее везение обрывается.
Лежа на спине в кабинете умершего мужа, прижимая окровавленную «усладу» к груди, Лизи изрекла: «Я села рядом с ним и вытащила его руку из-под афгана, чтобы держать ее. – Шумно сглотнула. В горле что-то щелкнуло. Она хотела выпить воды, но еще не знала, сможет ли устоять на ногах, пока не знала. – Его рука была теплой, а вот пол…»
Пол холодный, и это чувствуется сквозь фланелевую ночную рубашку, фланелевые пижамные штаны и шелковые трусики под ними. Эта комната, как и все остальные наверху, обогревается воздуховодами, выпускные отверстия которых расположены на уровне плинтусов, она может ощутить тепло свободной рукой, той, что не держит руку Скотта, но радости в этом мало. Котел-обогреватель работает без устали, горячий воздух идет наверх, через выпускные отверстия поступает в комнаты, в каких-то шести дюймах от них тепло еще есть, потом… пуф! Ушло. Как полоски на столбе у парикмахерской. Как поднимающийся сигаретный дым. Как мужья, иногда.