История Лизи (др. перевод)
Шрифт:
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.
Из одного из стихотворений Скотта. Он написал их немного, а те, что написал, практически никогда не публиковались: он говорил, что они нехороши и пишет он их для себя. Но она полагала, что как раз это было дивно как хорошо, пусть даже и не до конца понимала его смысл, да и просто о чем оно. Особенно ей нравилась первая строка, потому что иногда ты слышишь, как уходят вещи, не так ли? Они проваливаются, уровень за уровнем, оставляя дыру, в которую ты можешь заглянуть. Или
СОВИСА, любимая. Тебе падать в нору кролика, так что хорошенько к этому подготовься.
Дули, должно быть, принес шкатулку доброго мамика в кабинет, думая, что она имеет отношение к тому, что ему хотелось заполучить. Такие люди, как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг-донг-ради-фрезий, думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему ее можно приковать до того, как она придет в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли.
Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному содержимому шкатулки, ее взгляд не отрывался от желтого вязаного квадрата. Она задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ – нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако…
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.
Похоже на то. И если бы ее драгоценный пурпурный занавес наконец-то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Ее бы это совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень-то отличался от паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила.
Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати.
– Сама прекрати, – прохрипела она. Ее изувеченная грудь пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала ее очередь. Она подумала о том, как он вернулся на лужайку ее дома в ту ночь, вышел из теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое-то кровавое месиво, из которого торчало нечто похожее на пальцы. Скотт сказал ей, что это – кровь-бул, для нее. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым чаем, говоря ей, что этому способу
(Пол это придумал)
его научил брат. Говоря ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому им нельзя. Память проваливается еще на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», – сказал ей Скотт, и Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил «нет»…
Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила, а он не ответил.
Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всем, и он ей отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После
Какое-то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая.
– Никогда не забывала, – сказала она. – Просто находилось это в пурпуре. За занавесом. Большая разница.
Она вновь уставилась на желтый квадрат и поползла.
Я уверен, что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю.
Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от сигареты поднимается все выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают полосы на столбе с красно-белыми спиралями [87] . Как иногда исчезал сам Скотт.
Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби.
В школе?
Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей в школу. Я и Пол – мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для ослов».
87
Столб с красно-белыми спиралями – вывеска парикмахерской.
Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи… они были глубокие? Не какие-то царапины?
Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только сладковато-горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко.
Такая сухая определенность не подразумевала комментариев, вот она и промолчала.
А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна спросить.
Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то ли еще не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидали свое убежище под конфетным деревом. Он заключил ее в объятия под этим белым зонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когда она продолжает ползти на руках и коленях к перевернутой кедровой шкатулке, воспоминание
(безумие)
проваливается,
(с мягким, шуршащим звуком)
и Лизи наконец-то позволяет разуму поверить в то, что ее второе сердце, ее тайное, сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетным деревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Теплом, наполненном тусклым красным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическими ароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза, запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу, как влюбленные, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладких ароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот, чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь