История Марго

Лемуан Санаэ

– Чего ты хочешь? – спросила она, как будто смысл моих слов наконец дошел до нее. – Как это я воспитала дочь, которая жалуется, которая недовольна тем, что имеет, которая не видит преимуществ своего положения?

Ее широко раскрытые глаза блестели. Она приблизилась ко мне.

– Я выкормила тебя, – сказала она. – Я поила тебя молоком вот отсюда.

Она ткнула себя в маленькие груди, болтавшиеся под рубашкой. Я представила себе ее втянутый левый сосок. Было ли ей трудно кормить меня этой грудью и всегда ли ее сосок выглядел так?

Я молчала. Мне, конечно, было стыдно, но я не хотела признавать свою неправоту. Я не знала, как перед ней извиниться. Я хотела только

сказать, что мне не хватает отца и что я хочу видеть его чаще.

Некоторое время мы только молча смотрели друг на друга. Потом Анук подошла ближе, села за стол и взяла мою ладонь в свою. От этого прикосновения по моей руке разлилась волна ужаса и тепла.

Когда Анук отправляла меня в летний лагерь, где никто ничего обо мне не знал, я притворялась, что отец живет с нами. Мы с моими новыми друзьями пили горячий шоколад, окуная в него хлеб, пока тот не размокал и не разваливался, и я придумывала себе другую жизнь. Мой папа – преподаватель, который разбрасывает бумаги по всей квартире. Он бизнесмен, который путешествует по всему миру. Он безработный лентяй, который даже не в состоянии содержать семью.

– Разве ты не хочешь состариться вместе с ним? – спросила я.

Она покачала головой.

– Опять ты со своими сказками. Наедине с собой никто не бывает счастлив.

– Это неправда, – сказала я. – Взять вот тебя. Ты всегда выглядишь счастливой.

– Это только твоя интерпретация.

Ее глаза сверкнули, и она выпустила мою руку.

3

В последний раз я видела папу через неделю после дня рождения. В тот день я проснулась раньше Анук, зашла к ней в комнату и встала на пороге, разглядывая ее спящую. Она лежала ко мне спиной, укрывшись белой простыней. Я знала, что ткань скрывает изящные ноги и тонкие голени, хотя с моего места они выглядели как вздувшиеся вены на руке, как бесформенные трубы. Она почти всегда вставала раньше меня, но прошлой ночью легла за полночь. Я позвала ее по имени, и, услышав мой голос, она повернулась ко мне, открыла глаза и несколько мгновений смотрела на меня пустым взглядом, как будто не узнавая.

Потом она улыбнулась.

– Ты так выросла, – сказала она.

Я заметила, что перед сном она забыла смыть тени для век – зеленую пудру, от которой ее веки казались пористыми.

– В твоем возрасте я училась в школе-пансионе, – напомнила мне она. – Делала себе сэндвичи с горчицей и майонезом и ждала писем от матери.

Но письма все не приходили, поэтому она ела и набирала вес. Она ела спагетти за себя и за подругу, потому что все остальные девочки следили за фигурой. Их аппетит удовлетворяли письма от родителей, приходившие как раз во время еды.

Брат, который на два года старше ее и с которым они были очень дружны в детстве, окончил школу годом раньше и теперь учился на доктора в Лионе. Он был слишком занят, чтобы приезжать во время ее каникул, и поэтому она часто возвращалась в пустой дом.

Летом перед выпускным классом она проглотила все таблетки, какие смогла найти в материнском шкафчике.

– Потом я сразу вызвала рвоту, – сказала она, – и отключилась посреди бела дня прямо на полу у себя в комнате. Когда на следующее утро я очнулась, жизнь продолжалась как обычно. Мать так ни о чем и не узнала. Мы с ней давно уже отдалились друг от друга, но в тот момент ее безразличие потрясло меня особенно сильно. Как она могла не заметить, что это был крик о помощи? Разве ей не показалось странным, что я проспала двадцать часов подряд? Но нет, мы просто сели есть тосты и пить кофе, как и всякая приличная семья.

О таблетках

я слышала впервые. Я вгляделась в лицо Анук в поисках ответа.

– Ты действительно хотела покончить с собой? – спросила я.

– Я так думала.

Ее ответ меня поразил. Она всегда тщательно за собой следила, и казалось, что она наслаждается жизнью. Я попыталась представить ее такой, какой она была в моем возрасте, – не такой жизнерадостной, не умеющей владеть собой. Это оказалось трудно.

– Мне надо было пойти к психотерапевту, – сказала Анук, – но вместо этого я стала актрисой.

Я ощутила в животе слабый толчок боли. Мне инстинктивно захотелось заглушить ее голос в голове. Она рассказывает мне все это, чтобы оправдаться за то, что была мне плохой матерью? И что за урок она хочет мне преподать?

– Почему она так поступала с тобой? – спросила я.

– Моя мать? – Анук помолчала немного и потерла виски. – Давай подумаем. Может быть, потому, что ей было все равно, или она была поглощена собой, или несчастлива в браке.

Я поняла намек: тебе повезло больше, чем мне.

Анук вытащила из-под головы подушку и прислонила к стене. Ее медно-рыжие волосы вились вокруг шеи и сияли, не то что мои, каштановые и прямые. Лиловые вены на руках и морщинки в уголках глаз и рта выдавали ее возраст. Кожа была не такой упругой, как у меня, но более нежной. Мое лицо было гладким и блестело под струей горячего воздуха, которую выплевывал в нашу сторону вентилятор.

– Я иду вниз, – объявила я, закрыла за собой дверь и спустилась по лестнице.

Несколько друзей Анук остались у нас ночевать. Они заняли два дивана. Я с ужасом думала о том, что придется за ними убирать. Они ели нашу еду, и полотенца после них оставались влажными. Иногда они прятали бычки за подушками дивана. Я как-то видела, что они налили воды в бутылку из-под водки, – можно подумать, мы бы ни о чем не догадались, увидев, что наутро она замерзла. “Поумерь свой снобизм, – повторяла Анук. – У многих из них сезонная работа, и им не так повезло, как нам”. Тео и Матильда были совсем другими. Они были все равно что часть семьи; они готовили, помогали нам прибираться и предпочитали ночевать у себя дома, даже если для этого им приходилось очень поздно возвращаться на такси.

Утренние лучи протискивались сквозь опущенные жалюзи в гостиной, разрисовывая ее желтыми полосками. Я прошла на кухню и остановилась у раковины. Окно было приоткрыто, и прохладный ветерок обдувал мое лицо. Я ждала, пока все проснутся и разъедутся. Через час должен был появиться папа.

К его приезду наша квартира опустела. Анук была наверху и говорила по телефону с братом-кардиологом, который теперь жил в Страсбурге с женой, а я ждала на кухне. Я услышала, как в замке звякнули его ключи, как в прихожей раздались его шаги. Наконец-то он пришел, и от предвкушения встречи у меня кружилась голова. Я представляла, как он разувается и ставит портфель на стул. Я ждала, когда же он пройдет по коридору и обнаружит меня.

Как только он появился на пороге, волна эйфории поднялась у меня внутри и разлилась по телу. Я дотронулась до шеи, чтобы охладить пальцами красные пятна. Улыбаясь, он подошел ко мне. Я так и осталась сидеть за столом, и он поцеловал меня в обе щеки. Я сделала вид, что мне все равно, как будто это было нашим обычным утренним ритуалом, но скрыть радостное возбуждение, которое охватывало меня при каждой нашей встрече, было трудно. Стоило ему войти в квартиру, и я тут же бросала все, чем бы ни занималась, – и чтение, и учебу. Я отвлекалась на шуршание его шнурков, на шелест его пальто или куртки и больше не могла ни на чем сосредоточиться.