История «Майн Кампф». Факты, комментарии, версии

Мазер Вернер

20 декабря 1924 года Гитлер был досрочно выпушен из тюрьмы, после того как ее начальник, правительственный советник Лейбольд, еще 15 сентября 1924 года настойчиво просил Земельный суд округа Мюнхен-I согласиться на условное осуждение Гитлера¹⁰. Гитлер, впоследствии часто называвший свое почти годичное заключение своим «университетом за государственный счет»¹¹, вышел из тюрьмы не с пустыми руками, а с рукописью, в основном уже законченной. Уже 18 июля 1925 года в мюнхенском издательстве Франца Эгера-младшего книга под заголовком «Моя борьба» (Mein Kampf) вышла тиражом 10 000 экземпляров¹².

В предисловии ккниге Гитлер писал: «1 апреля 1924года я был заключен в крепость в Ландсберге-на-Лехе на основании обвинительного приговора Мюнхенского народного суда.

Здесь, впервые за многие годы непрерывной работы, мне представилась возможность взяться за труд, который многие мои друзья уже давно призывали меня написать и который мне самому кажется полезным для нашего движения. Так я решился начать написание книги в двух

томах, в которой не только объясню цели нашего движения, но и нарисую картину его развития»¹³.

Гитлер, в этот период постоянно и настойчиво пытавшийся войти в роль «государственного человека»¹⁴, принялся за работу со всей присущей ему энергией, злобой и усердием. Уже 31 мая 1924 года издательство «Эхера Ферлаг»¹⁵ дало информацию о начатой лишь восемью неделями ранее книге на отзыв об ожидаемой цене Фридриху Мария Резе, основателю «Собрания Резе». «Я объяснил, — писал Резе, — что… в случае, если коммерческое отделение издательства подготовит подарочное издание книги для коллекционеров… тиражом всего 500 экземпляров и г-н Адольф Гитлер лично подпишет их, то один экземпляр уже сегодня будет для библиофила стоить, по-видимому, не менее 500 марок. Со временем эта стоимость будет только расти, потому что книгу, выпускаемую, по сообщению коммерческого отделения издательства, только для истинных друзей движения, попытаются раскупить профессиональные коллекционеры, которых сейчас в Германии примерно 800 человек. К этому надо добавить, что большой интерес проявят также государственные библиотеки и собрания — уже для достижения собственных целей. Я как признанный собиратель и владелец культурно-исторического собрания дал этот отзыв сознательно и добровольно»¹⁶.

Уже в июле 1924 года на книгу поступило уже 3000 заказов. Это укрепило представление Гитлера о своей невиновности, несправедливости своего тюремного заключения, и побудило его быстро задокументировать свои чувства. 10 октября 1924 года он писал из тюрьмы Ландсберг одному своему хорошему знакомому, композитору из Мюнхена, что он упорно работает над собственным «оправдательным документом», выпуская в него свой «гнев» и надеясь, что по крайней мере первая часть книги «переживет» его¹⁷.

Непонятно, как Альфред Розенберг уже в январе 1923 года в своем сочинении «Сущность, основы и цели Национал-социалистической рабочей партии Германии» мог написать, что «труд Адольфа Гитлера… еще не продвинулся настолько далеко, чтобы говорить о его скором выходе из печати»¹⁸. Сам Гитлер считал — и это подтверждено документально, — что между началом работы над книгой и выходом 1-го тома из печати прошло всего 15 месяцев. В апреле 1924 года Гитлер начал диктовать текст¹⁹. В июле 1925 года книга, содержавшая 391 страницу и приложение-плакат, поступила в продажу.

Позднее, когда Гитлер был уже убежден в том, что он ошибся, опубликовав свою книгу²⁰, он занял подобную точку зрения, считая, что без его заключения в тюрьме Ландсберг «Майн Кампф» не была бы написана²¹. Там, где позже были казнены и похоронены 12 его последователей, осужденные на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками²², он, по воле государства, имел досуг, чтобы замахнуться на столь обширную работу. До этого заключения (а также и после) ему приходилось выступать с речами, писать статьи для «Фёлькишер Беобахтер», организовывать собрания и проверять выполнение приказов, улаживать конфликты, принимать участие в ежедневных политических мероприятиях и сражаться со своими политическими противниками, ездить по стране и выполнять другие всевозможные обязанности.

Обстановка в тюрьме идеально подходила Гитлеру, который после начальных колебаний и депрессивного настроения довольно быстро отошел от мыслей о тяжелом поражении у Фельдхеррнхалле²³. Хотя с самого дня путча его левая нога и левая рука дрожали и долгое время их движения были ограничены²⁴, его душевное равновесие довольно быстро восстановилось после того, как 19 ноября (восемь дней спустя после прибытия в тюрьму), тюремный психолог Алоиз Мария Отт сумел убедить его в необходимости прекратить начатую 11 ноября голодовку и подчиниться указаниям органов юстиции²⁵. Отт, который с 1923 по 1933 год работал психологом (наставником — Gefannispadagog) в баварских тюрьмах в Ландсберге-на-Лехе и Бернау и по поручению баварского правительства разрабатывал эффективные методы перевоспитания преступников, через 50 лет рассказал о своей встрече с Гитлером: «Я с газетой²⁶ в руках прошел в больничное отделение²⁷. Было около 10 часов утра, стояла тишина. Я вошел в помещение и оказался перед… человеком мрачного вида, который… в первый момент произвел на меня впечатление обычного городского жителя… Но бросались в глаза… его волосы, зачесанные на лоб и короткие усики, довольно модные тогда не только в Баварии, выступающие скулы и сильный подбородок с широким ртом, и широкий, немного сплющенный нос… С этим… человеком в расцвете сил, очевидно, не так просто общаться. Это говорили его глаза. Они были большие и метали молниями… Я назвал свое имя и должность. Нарушая тюремный устав, я всегда ходил на службу в штатском платье, и он не мог знать, что я здесь делаю. Когда он услышал, что я — тюремный наставник, его взгляд стал спокойнее. Он не подал мне руки; но был готов сесть. Я дал ему газету и сказал: “Г-н Гитлер, здесь есть кое-что, что может быть вам интересно, а я охотно послушал бы, что вы на это скажете. Заверяю вас, что пришел к вам по личному желанию, без чьего-либо указания, и об этом я здесь ни с кем не говорил. Даю вам слово, что о нашем разговоре здесь в тюрьме и вне ее стен никто не узнает ничего. Я беспартийный и как в отношении любого

другого обитателя этого дома, к вам я пришел, чтобы помочь, как человек к человеку. Мы оба — примерно одного возраста, оба пережили трудное время, войну и нужду, только, может быть, в несколько различной обстановке. Вероятно, мы вместе сможем найти для вас линию поведения здесь…” Пока я говорил, его лицо разгладилось, исчезли горькие складки. Теперь он выглядел немного доступнее и не столь угрожающе. Тем временем я прохаживался взад и вперед, десять шагов вперед, три шага в сторону, насколько позволял размер камеры, ограниченное пространство, в котором почти все осужденные первое время теряли контроль над собой, но потом жизнь в камере обычно успокаивалась, особенно, если заключенные на длительный срок получали возможность с кем-то разговаривать.

Но вдруг Гитлер вскочил на ноги и с яростью швырнул на стол скомканную газету. Я спросил его, что его так возбудило? Он громко закричал захлебывающимся голосом: “Эта сволочь — народ и умники! За них с самыми высокими помыслами рискуют жизнями, а потом они предают. Всегда кричат затем: распни его! Не стоит приносить себя в жертву. Я сыт по горло, чтобы дальше продолжать. Закончу с этим! Они увидят, каково им придется без меня. Я завязываю с этим!”… Было совершенно очевидно, что он верил в то, что говорил. Но у меня оставалось ощущение, что он слишком легко переносит обиду — что-то сродни “тщеславию примадонны”. Возможно, он пришел в ярость именно от того выражения в газете, которое очевидно попало в цель… Затем какое-то время он говорил жалобным тоном, а я спросил его, не ориентируется ли он на ложные исторические примеры… Теперь я мог начать действовать. Он, вероятно, знает, в каких образцах нуждается германский народ. Я выслушал обзор истории и народных восстаний, от Спарты до Фридриха Великого, Нельсона и Гарибальди. Он страстно убеждал и жестикулировал, и я понял, что он, во всяком случае, располагает обширными знаниями истории, из которых он составил себе политические идеалы, те самые, что он пытался изложить мне… Когда я делал замечания, Гитлер горячо возражал; но все же я чувствовал, что он слышал меня, хотя ненависть к инакомыслящим не позволяла ему менять свое мнение. Я постоянно ощущал что-то демоническое в его страстном помешательстве на своей схеме мышления, которая была заряжена большой дозой субъективного идеализма по многим вопросам, а также несгибаемым тщеславием и жестокой несговорчивостью… Когда мы расстались, я так и не знал, дошли ли до него мои аргументы, но все же я чувствовал, что разбудил в нем желание задуматься… На следующий день я узнал, что Гитлер прекратил голодовку и был переведен в более удобную камеру. Никто… так и не узнал, что побудило его сделать это. А я никому об этом не рассказывал».

Сокамерники Гитлера и служащие тюрьмы так описывали распорядок жизни Гитлера в тюрьме: во время завтрака Гитлер был вместе с другими заключенными. Затем он уходил в свою камеру, которая к этому моменту была убрана заключенным-штрафником²⁸. В его распоряжении «была обширная библиотека… по большей части, — подарки друзей и почитателей»²⁹. В работах, к которым привлекались остальные заключенные, он не участвовал, и не только потому, что он тяжело пострадал от последствий перестрелки с полицией, происходившей 9 ноября перед Фельдхеррн-халле — тяжелое ранение в левое плечо³⁰. Когда он не писал ответы на поступающие письма³¹, или — с начала 1924 года— не работал над рукописью книги «Майн Кампф», он наблюдал за гимнастическими упражнениями и работой примерно 40 заключенных тюрьмы, либо принимал посетителей. Он обедал в общей комнате вместе с другими заключенными. После обеда он снова отвечал на письма, принимал посетителей или шел гулять в тюремный сад. После ужина он смотрел на игру с мячом заключенных национал-социалистов. В 22 часа он обычно уходил в свою камеру и в 24 часа ложился спать. 15 сентября 1924 года начальник тюрьмы в своем «ходатайстве в прокуратуру» так охарактеризовал заключенного: «Гитлер показал себя человеком порядка, соблюдающим дисциплину не только по отношению к служащим тюрьмы, но и по отношению к другим заключенным. Он нетребователен, скромен и доброжелателен. Не выдвигает никаких претензий, спокоен и смышлен, серьезен, без эксцентричности, очень старается приучить себя к ограничениям тюремной жизни. Он — человек безличного тщеславия, доволен тюремной пищей, не курит и не пьет, имеет определенный авторитет у товарищей по заключению, поддерживая с ними дружеские отношения. Будучи холостым… он переносит лишение свободы легче, чем его женатые товарищи по заключению. Он не имеет влечения к женщинам, к тем, которые его посещают или с которыми он сталкивается, он относится с большой вежливостью и не вступает в серьезные политические беседы. Со служащими тюрьмы он всегда обращается вежливо, никогда не грубит. Гитлер, к которому сначала приходило много посетителей, уже несколько месяцев, насколько мне известно, старается, по возможности, избегать политических визитов, он лишь пишет небольшое количество писем, в основном благодарственных. Ежедневно, по много часов, он пишет свою книгу, которая должна выйти в ближайшие недели… За десять месяцев заключения он, несомненно, стал спокойнее и более зрелым, чем был прежде… Как он утверждает, он абсолютно убежден в том, что государство без твердого порядка внутри и без сильного правительства не может долго существовать.

Гитлер, без сомнения, — многогранный, самостоятельный политический деятель, обладающий исключительной силой воли и порядочным образом мыслей»³².

Герман Фобке, студент-юрист, бывший членом так называемого «Ударного отряда Адольф Гитлер» (одним из наиболее драчливых отрядов СА)³³, участвовавший в ноябрьском путче 1923 года и — как и сам Гитлер — осужденный к тюремному заключению, писал 23 июня 1924 года своему знакомому Лудольфу Хаазе: «Хотя наша почта подвергается цензуре, но задерживаются только те письма, “содержание которых может помешать порядку или безопасности, либо связано с организацией побега, а также те, где содержатся оскорбительные или неприличные выражения”.