История моей жены. Записки капитана Штэрра
Шрифт:
— Это происходило как раз в ту пору, — рассказывал я жене моей, — когда я очутился в Селангоре и на далеких островах, где обитают малайцы. Передать не могу, каким чудом показалась мне тамошняя жизнь. Лентяев мне и прежде доводилось видеть, но людей, самозабвенно наслаждающихся бездельем, — никогда! Эти люди знают толк в жизни. Неспешно передвигаться, блаженно потягиваться всем телом или, уютно расположившись в тени, жевать бетель… Но каким образом? С вечной улыбкой в глазах, словно постоянно пребывая в опьянении, охваченные внутренним жаром… Иными словами, они упивались жизнью, как легким вином. Я же изнемогал от непосильных трудов, коими был завален, как во все времена. Неудивительно, что мне казалось: я попал на остров счастливцев.
Казалось —
— Счастье нельзя отмерять порциями, — сказал мне как-то раз отпрыск тамошней правящей фамилии. Он обучался в Париже, Лондоне и, конечно, владел голландским. — Кстати, понаблюдайте за ними, когда они беснуются от ярости, обратите внимание, как быстро овладевает ими эта ярость и с какой быстротою они выхватывают из-за пояса нож, — заявил бледнолицый потомок султанов, между прочим, врач и приват-доцент университета в Сурабае.
«Жизнь — это борьба», — говаривал мне этот восточный набоб и разражался холодным смехом. А затем повествовал мелкие эпизоды их жизни, чтобы я наконец мог яснее разглядеть то, что издали казалось столь прекрасным, будто райский сад. А сколько всего скрывалось под обманчивой поверхностью!.. Он рассказывал о паломниках, о загадочных исчезновениях, а главное, тщился растолковать мне причину дьявольской власти старух, заставлял вообразить, что это значит, когда человеческая жизнь находится в руках женщин. Женщины их краев — все малорослые, съежившиеся, усохшие, однако упорны и неколебимы, что твои горы. Зато стоит представить себе, сколько всего гибнет в таком человеке, как увядает молодость, прекраснейший из возрастов. Их считают рассеянными, но ведь с ними и говорить-то не о чем, поскольку ничто их не интересует, кроме голландских гульденов… А если уж поднимается слишком громкий шум из-за этих самых гульденов, почтенные дамы облачаются в парадную чадру и, побросав все имущество-хозяйство и домочадцев на произвол судьбы, отправляются в Мекку на поклонение священному камню.
— И вот что я хочу сказать вам, — повернул я свой рассказ в нужном направлении. — Даже на этом примере можете судить: жизнь — борьба везде и всюду, счастливых людей сколько ни ищи, в целом свете не сыщешь.
Подвел я к этому выводу намеренно. Ведь некоторые, думалось мне, воображают, будто бы только они одни несчастны. Весь мир заходится в пароксизмах радости, и лишь над их головами мрачные тучи.
— Или вот взять, к примеру, мою жизнь, — с улыбкой продолжил я. — В конце концов я ведь тоже всего лишь человек и, подобно всем остальным, полагал, будто бы тоже имею какие-то права.
И принялся рассказывать ей о себе, чего никогда прежде не делал.
О многотрудных делах своих, борениях и даже о той непостижимо странной среде, выходцем из которой я был. То бишь о семействе моем, где также умели закутаться в чадру — улетучиться, испариться, едва начинала сгущаться атмосфера или кто-то чувствовал вдруг, что сыт окружающими по горло. И где люди тоже отличались рассеянностью, притом до такой степени, что даже не давали себе труда прислушиваться к словам других. К примеру, мать наша любила лишь стряпать да на рояле играть, отцу же до такой степени не по душе было это бессмысленное времяпрепровождение, что он как-то вечером вылил в рояль кувшин воды. Музицирование, видите ли, сбивало его с мысли. Но чем, спрашивается, были заняты его мысли? Подозреваю, что ничем, разве что фотографированием, радостями охоты былых времен, либо же правыми или неправыми делами русских царей. Ну, а если добавить к этому престранного братца, которого ровным счетом ничегошеньки не волнует и не интересует, он знай живет себе в радость, вечно позвякивая денежками в кармане, капиталами весьма загадочного происхождения, равно как и в голове у него всегда роятся загадочные дела и планы, — так вот, стоит только все это представить, и она, жена моя, смело может мне верить: я покинул домашний очаг с таким чувством, что даже вспоминать о нем мне не хочется.
Все это я и выложил ей
Затем, внезапно прервав свой рассказ, я вдруг обратился к ней:
— Ну, а теперь вы тоже расскажите что-нибудь!
— О-о, мне совершенно нечего рассказывать, — отвечает она.
— Так-таки нечего? Ну ладно… Тогда как же нам быть? — И помолчав, я задал ей вопрос в лоб: — Что с вами происходит? Откройтесь мне! — Должен признаться, я почувствовал себя несколько задетым. Я тут сотрясаю воздух, изливаю перед ней душу, а ей, видите ли, нечего ответить!
Мои слова все-таки проняли ее: выносит и протягивает нечто — не очень-то и разберешь в потемках, что именно.
— Я собиралась это принять, — роняет небрежно и смеется.
— Что это? — спрашиваю я.
— Так, намешай господи, — бросает она легкомысленно и снова укладывается в постель.
Я попробовал на язык: горечь ужасная! — и выплеснул жижу.
Ну, вот и выяснилось: принимая ванну, супруга моя решила отравиться, да оказалось, кишка тонка.
— Из-за чего же вы решили отравиться? — Молчание. — Странно, однако… Вы всегда норовите отмолчаться.
— Воля ваша, — продолжил я чуть погодя, — не хочется — не говорите, насильно принуждать не стану. Но должен ответить на это ваше упорное молчание. Отчего бы вам не жить со мной? — ошарашил я ее вопросом.
Правда, сердце у меня при этом ёкнуло, ибо вступили мы на запретную территорию, о которой я уже упоминал. Территорию, откуда обратного хода нет. Здесь не место недомолвкам, отговоркам. И если мне и на сей раз не удастся повлиять на нее…
— Не стану вам ничего внушать, ни от чего вас отговаривать, — продолжил я. — Однако всему есть предел. Жить рядом со мной и думать о другом — это уж слишком.
Прямо так и выложил, без обиняков. Надоело изъясняться намеками да экивоками, необходимо хоть раз поговорить по душам.
— Если у вас всякие несуразности на уме, то ведь и мне нетрудно до подобных додуматься. Я обеспечиваю содержанием вас вместе с кумиром вашей души. При этом ему вовсе не обязательно жить в моем доме. Ну, как вам нравится такая истина? Желаете обсудить ее, радость моя?
Гробовое молчание.
— Мысли подобного направления ах, как приятны, уж мне ли это не знать! Отчего бы милой, порядочной женщине не думать и не чувствовать, что душе угодно? И что за дело до этих чувств и дум другому человеку, будь он хоть вашим мужем? Только потому, что он обеспечивает ваше содержание? Фи, какая пошлость, не правда ли?
— Но можем и пойти дальше, если желаете. Любви, привязанности требовать от человека невозможно — это всем известно, даже я и то способен такое уразуметь. Любовь или есть в человеке, или ее нет, — учит философия.
— Зато если в вашем сердце нет ко мне ни капли склонности, вам достаточно признаться в этом, и я отпущу вас на все четыре стороны… — произнес я роковые слова. Будь что будет. В конце концов надо же добиться хоть какой-то определенности.
— Или же уйду я. Уйду точно так же, как когда-то ушел из родного дома…
Она даже не шелохнулась во мраке.
— Что же касается этого молодчика, подлец он, каких свет не видал, — спокойно перешел я к сути дела и все-все рассказал ей без утайки. И про то, как он норовил спровадить нас в Лондон, и как старался избавиться от нее, и многое другое.
— Все это правда, — подвел итог я. — Говорю лишь ради того, чтобы и вам было ясно положение. Вас там не любят. Не возражайте, я самолично убедился в том, что вас не любят.
— Так не лучше ли быть там, где вас любят? Обдумайте свое положение! Ведь совсем не обязательно человеку умирать по той лишь причине, что он живет с тем, кто его любит. Неужели это такая уж большая беда?.. Почему бы вам и не жить со мной? — повторил я свой вопрос и умолк. Больше мне нечего было сказать.