История моей жизни
Шрифт:
Читатели «Биржевкй», польщенные доверием, охотно отвечают на вопрос, и со всех концов империи прибывают тысячами «голоса народа».
Иноземцев и все его родные работают безотказно, день и ночь сортируя присланные ответы. И когда за месяц до официального опубликования закона о винной монополии на первой странице «Биржевкй» появляется статья о желании народа избавиться от частных кабатчиков, спаивающих бедный трудовой люд, для нас, сотрудников газеты, окончательно становится ясным, откуда идет благополучие Проппера.
Сегодня впервые происходит
Возвращаюсь домой и сообщаю жене, что был в гостях у Измайлова на Смоленском кладбище.
— При чем тут кладбище? — недовольным тоном спрашивает жена.
— Он там живет. Его отец, кладбищенский священник, недавно умер, и Александр Алексеевич один занимает весь дом… Ты чего это? — обращаюсь я к Татьяне Алексеевне, заметив ее нахмуренные брови и суровое выражение лица.
— Ничего… Это у меня от хорошей жизни…
— В чем дело?.. Что случилось?.. — пристаю я.
— Алеша, я сегодня была у Никульцевых. Там в списке сотрудников «Биржевых ведомостей» увидели твое имя и очень удивились…
— Почему удивились?.. Кто удивился?.. И вообще я не понимаю, что это за контроль такой!.. В списке сотрудников вся современная литература… А мне нельзя…
Кричу потому, что мне хочется быть правым. Но Татьяну Алексеевну криком не возьмешь. Она и сейчас дает мне накричаться, а потом говорит:
— Если ты так ставишь вопрос, то, конечно, можешь сотрудничать, где тебе угодно. Но если ты искренен, когда говоришь, что болеешь за народ, что не только сочувствуешь, но жизнь отдать за освобождение рабочего класса, и если ты посещаешь массовки не ради любопытства, а ради того, чтобы бороться вместе с революционными рабочими, гореть их огнем и страдать их страданием, то… Впрочем, ты сам должен знать твое место…
Наступает коротенькое молчание. Чувствую себя неловко, но все же хочу оправдать себя.
— Таня, недавно по этому самому поводу мы разговаривали с Измайловым. И вот, что он мне сказал: «Не то важно, в каком органе печати сотрудничает тот или иной писатель, а важно, что и как пишет он. Представьте себе, что в „Новом времени“ появляется вполне приличная и по-настоящему либеральная статья, очерк или рассказ. Так неужели же мы должны предавать анафеме автора за то, что поместил свой труд в черносотенной газете или журнале и тем самым занял место, где могло быть помещено плохое произведение»? Вот как смотрит на это Измайлов.
— Но ты же не сын священника и в духовной — семинарии схоластике не обучался… Почему же ты хочешь думать одинаково с ним?
— Я не говорю, что думаю, как он. Мне лишь хотелось указать на отношение к этому вопросу со стороны других людей, — упавшим тоном возражаю я.
— А вот на Балтийском заводе совсем другое отношение. Рабочие возмущены ужасно. Николая II заранее уже наградили новым титулом «коронованный кабатчик». Что же касается «Биржевых ведомостей», то проводится тайный бойкот этой газеты, и мне стыдно, когда указывают на тебя.
Долго
— Стало быть, конец?.. Опять за «Преступника» садиться?..
— Что ж, Алеша, ведь жили же мы без «Биржевых ведомостей»…
Не даю ей договорить. Крепко обнимаю ее и губами срываю слезинки с ее густых темных ресниц.
15. Перед бурей
Мчится время. Наступает девятисотый год. Продаю последний авторский экземпляр книги «Смертная казнь».
С каждым днем свирепее становится нужда. Бедность взбирается на плечи, сутулит меня, а я не в силах скинуть ее и всюду тащу с собой этот невидимый, но тяжелый груз.
Сегодня наш обед состоит из куска черного хлеба и горячего чая.
И это в то время, как у меня в столе лежат две толстые тетради с наклеенными вырезками из периодической печати, где обо мне отзываются как о молодом даровитом писателе!
— Нищий, а не писатель!.. — кричу я. — Разве можно творить, когда только и думаешь о том, где бы достать рубль и как бы обеспечить завтрашний день… Проклятая страна, где среди богатых бездельников умирает писатель, доведенный до последней черты…
— Этим не поможешь, — слышится голос Татьяны Алексеевны. — Сколько ни бегай по комнате, сколько ни кричи, — положения не улучшишь…
Жена стойко выдерживает натиски житейского ненастья. Не слышу ни одного вздоха и ни одного упрека.
Но эти глаза, наполненные суровой скорбью, сильнее всяких жалоб и слез; а губы, сомкнутые немой печалью, доводят до отчаяния, терзают сердце и не дают вернуться давно ушедшим мечтам.
— «Преступник» закончен, — продолжает Татьяна Алексеевна все тем же ровным и тихим голосом. — Не понимаю, почему ты не попробуешь сдать рукопись в какой-либо толстый журнал. Ведь если повесть целый год будет лежать на твоем столе, она от этого лучше не станет.
— Куда итти?.. Какой серьезный журнал напечатает произведение бывшего сотрудника уличной газеты?..
— Как знать? — возражает жена. — Если вещь понравится, то, надо думать, биография автора большой роли не сыграет. Я бы посоветовала снести «Преступника» в новый журнал «Жизнь». Судя по списку сотрудников, журнал будет держаться социал-демократического направления.
Слова жены немного приподнимают меня, и в моем сознании зарождается надежда.
— Ты это серьезно говоришь?
— Мне не до шуток. Не понимаю твоих сомнений. Не менее двадцати раз прочитала я эту вещь. Нахожу ее хорошей по изложению и серьезной по теме.
Подхожу к столу, беру в руки тяжеловесную рукопись, переписанную моей рукой, глазами пробегаю по некоторым страницам, всячески стараюсь побороть нерешительность и, наконец, говорю:
— Хорошо… Сделаю по-твоему… Провалюсь — не моя вина…